Но мать уходить не собиралась.
– Тебе нехорошо, Маргарет? – спросила она и, не дождавшись ответа, сказала: – Да, ты нездорова…
Она такое предвидела, заявила мать. Мне вредно проводить столько времени вне дома. Мне нужен покой, а я делаю все, чтобы моя болезнь вернулась.
– Но я совершенно здорова, – возразила я.
– Здорова? Да ты бы прислушалась к собственному голосу! Как истерически он звучал, когда ты разговаривала с горничными! Они наверняка сейчас шепчутся на твой счет…
– Я не больна! – выкрикнула я. – Я полностью излечилась от нервного расстройства и теперь совершенно здорова. Все так говорят! И твоя миссис Уоллес тоже!
Миссис Уоллес просто ни разу не видела меня в подобном состоянии, ответила мать. Не видела, как после поездок в тюрьму я возвращаюсь бледнее смерти. Не видела, как ночами напролет сижу за письменным столом в чрезвычайном нервическом возбуждении…
Услышав последние слова, я поняла: несмотря на всю мою осторожность, несмотря на все мои старания сидеть в своей комнате тише мыши, мать неусыпно следила за мной, как мисс Ридли и мисс Хэксби следят за арестантками.
Я всегда плохо спала, сказала я; даже до папиной смерти, даже в детстве. Бессонница ничего не значит – и вообще, хлорал прекрасно от нее помогает. Ухватившись за случайное слово, мать сказала, что просто я с детства избалована. Она доверила меня заботе отца, и он меня распустил, изнежил своим бездумным потворством – вот почему я не знаю удержу в своем горе.
– Я всегда это говорила! И вот теперь должна смотреть, как ты упорно загоняешь себя обратно в болезнь…
– Если ты не оставишь меня в покое, я действительно заболею! – выпалила я, после чего стремительно отошла от нее и встала у окна, подавшись лицом к самому стеклу. Не помню, что еще она говорила: я не слушала и не отвечала.
Наконец мать сказала, что я должна спуститься к ней в гостиную; если не явлюсь через двадцать минут, она пришлет за мной Эллис. Затем она удалилась.
Я смотрела в окно. В лодке на реке какой-то человек бил кувалдой по железному листу. Его рука поднималась и падала, поднималась и падала. Из-под бойка брызгали искры, но звук удара на секунду запаздывал: кувалда успевала вновь взлететь, прежде чем доносился глухой металлический стук.
Я насчитала тридцать ударов и пошла к матери.
Она ничего больше мне не сказала, но я заметила, что она цепко оглядывает меня в поисках признаков нервной слабости, и постаралась таковых не выказать. Позже я читала ей «Крошку Доррит», очень ровным голосом, а сейчас, притушив лампу, вожу пером по бумаге столь осторожно (даже хлорал не лишает меня осторожности), что мать ничего не услышит, если вдруг подкрадется и приникнет ухом к двери. На случай если она вздумает опуститься на колени и посмотреть в замочную скважину, я заткнула последнюю тряпицей.