Я вижу себя, невзрачную старую деву, с бледным, мокрым от пота лицом и безумным взглядом, которая нелепо скособочилась на шаткой приставной лестнице и тянется трясущейся рукой к отрезанным золотым волосам красивой девушки…
Я безропотно выпила воду из стакана, поднесенного к моим губам надзирательницей. Я знала, что Селина печально сидит в холодной камере, ожидая меня, но не смогла заставить себя пойти к ней – я бы себя возненавидела, если бы пошла сейчас. Я сказала, что сегодня посещать камеры не стану. Вот и правильно, кивнула мисс Ридли – и сама проводила меня до сторожки привратника.
Когда я читала матери вечером, она спросила, что за пятно у меня на щеке, и я, посмотрев в зеркало, увидела синяк, оставленный краем полки. После этого мой голос начал дрожать и я отложила книгу. Пожалуй, приму ванну, сказала я.
Вайгерс наполнила ванну в моей комнате у камина, и я долго в ней лежала с согнутыми коленями, разглядывая свое тело, а потом с головой погрузилась в остывающую воду. Когда я вынырнула и открыла глаза, надо мной стояла Вайгерс с полотенцем – взгляд у нее был мрачный, а лицо бледное, как у меня.
– У вас ушиб на щеке, мисс, – сказала она. – Надо бы примочку поставить.
Я сидела, покорная, как ребенок, пока она прижимала к моему лицу смоченную в уксусе тряпицу.
– Жалко, что вас не было дома нынче, – снова заговорила Вайгерс. – Приезжала миссис Прайер со своим малюткой – то есть миссис Хелен Прайер, жена вашего брата, – и огорчилась, что не застала вас. Она прехорошенькая, правда, мисс?
Я оттолкнула Вайгерс и сказала, что меня тошнит от уксусного запаха. Велела убрать ванну и передать матери, чтобы принесла лекарство – сейчас же.
– Что с тобой творится? – осведомилась мать, войдя в комнату.
– Ничего, мама, – ответила я, но руки мои так дрожали, что она не дала мне стакан, а поила меня сама, как недавно делала мисс Крейвен.
Она спросила, не увидела ли я в тюрьме что-нибудь, что меня расстроило. Я должна прекратить визиты туда, коли они так плохо на меня действуют.
Когда мать ушла, я принялась расхаживать по комнате, ломая руки и думая: «Дура ты… ох дура!..» Потом взяла и начала листать эту тетрадь. Вспомнились слова Артура, что женщины способны писать лишь «дневники своего сердца». Наверное, делая записи о своих визитах в Миллбанк, я старалась доказать, что он не прав. Я хотела превратить свою жизнь в бесстрастный текст, где нет жизни и любви, – в текст, представляющий собой лишь сухой перечень фактов, своего рода каталог. Но теперь я вижу, что мое сердце все же проникло в дневник, вижу извилистый путь, которым оно следует, набирая силу от страницы к странице. И наконец оно исполняется такой силы, что называет имя: Селина.