В остальном результат зависел от меткости выстрела. И надо сказать, что все мы стреляли неплохо, но Сехет лучше всех. У него не было промахов. Случилось так, что от неудачного моего выстрела подраненная курочка упала на противоположном берегу ручья. Перейти бурный ручей — дело весьма рискованное. Но Каро, наблюдавший место падения птицы, без посыла бросился за ней. Гаршин, да и все мы своевременно не успели запретить собаке идти за подранком и сейчас с тревогой смотрели на отчаянный поступок собаки. Ведь клокочущий ручей мог, как щепку, бросить Каро и разбить о камни. Но этого-не произошло. Каро с необычайной ловкостью преодолел ручей прыжками с камня на камень, быстор подобрал подранка и таким же путем возвратился назад. Живого, с перебитым крылом, кеклика собака осторожно подала хозяину. Мы очень обрадовались удачному возвращению Каро, но в начале не знали — не то бранить его за необдуманный поступок, не то ласкать. Первым нашелся Гаршин. Он достал кусочки мелко наколотого сахара, приласкал четвероногого друга и отдал ему сахар.
Я и Гаршин любили эту трудную, но интересную охоту. Иногда мы так увлекались розыском или преследованием кекликов, что нас незаметно настигала ночь. Тогда в углублении скал мы устраивали место ночного привала. Пили по-туркменски зеленый чай, ели чурек, помидоры и другие продукты, принесенные с собой, а для Каро варили кашу.
В такие ночевки я любил слушать Гаршина, его воспоминания о минувшем времени. Он рассказывал о своей работе у разных провинциальных антрепренеров, о том, как эти хозяева притесняли даровитых артистов, старались не доплатить, а иногда в разгар сезона объявляли финансовое-банкротство. На таких трюках предприимчивые хозяева делали деньги, а артистов бросали на произвол судьбы. Ведь в такую пору труппы у других антрепренеров были уже укомплектованы. Вспоминал Гаршин свою работу в труппе «на колесах» у Мамонта Дальского, человека огромного сценического дарования, но бесшабашного кутилы, иногда снисходившего до сомнительной порядочности.
Сехет-ага не любил рассказывать о себе. Но иногда и он вспоминал свою нелегкую судьбу бесправного бедняка-туркмена.
— В начале я учился у муллы в глинобитной мазанке, — говорил учитель. Ни книг, ни бумаги, ни карандашей не было. Писали буквы на вощеной доске деревянными палочками. Мулла, чтобы видеть учеников, сидел на возвышенности посреди «класса». Под рукой у него были ивовые прутья. Ими он бил учеников за всякий пустяк. Ведь не зря родители, отдавая такому учителю мальчишку, говорили: мясо твое, а кости мои, то есть бед, но кости сохрани целыми. Будучи способным в учебе, Сехет вскоре покинул муллу и с помощью русского политического ссыльного чудом попал в русско-туркменскую школу, а потом окончил семинарию. Во время русско-германской войны был на фронте, а когда в начале революции вернулся на родину, стал громить банды белых и басмачей. Сейчас Сехет заведовал школой.