— У нас сейчас с тобой идет разговор по принципу: язык дан человеку для того, чтобы скрывать свои мысли, не так ли?
— Вроде бы…
— Жаль. Надо быть всегда искренним. Как Достоевский. По-моему, он самый искренний человек из всех искренних.
— Он был жестоким.
— Есть жестокость и жестокость. Важно, на чем она зиждется.
— Можно ли оправдывать жестокость, Лев Иванович?
— Можно. Восторгаются ведь Желябовым, Перовской и Кибальчичем, которые убили императора Александра Второго, а ведь он, по отзывам некоторых современников, был, я бы сказал, обаятельным человеком. Понимаешь? Жестокость Желябова была жестокостью правды во имя доброты.
— А жестокость по отношению к человеку, совершившему глупость?
— Какую глупость?
— Просто глупость. Обыкновенную глупость.
— Видишь ли, человек, совершающий обыкновенные глупости, либо психически нездоров, либо предельно эгоцентричен. По-видимому, надо очень четко и честно определять людские поступки, и тогда то, что нам кажется глупостью, может на поверку оказаться либо преступлением, либо узкомыслием. Узкомыслие в больших вопросах — также преступно. И в общегосударственных, и в человеческих.
— А если преступление рождено глупостью?
— Оно так же ужасно, как и рожденное умом. Тут разница только в степени жестокости. Кстати, иной раз преступление, продиктованное глупостью, бывает более жестоким, нежели рожденное умом. И то и другое должно быть наказуемо.
— Но преступление не принесло никому никакого вреда.
— Так не бывает. Преступление, даже не совершенное, а задуманное, уже породило преступника.
— Вы учили меня честности в поэзии, Лев Иванович…
— Не может быть честности в чем-то. Это не честность, если она частична. Честность должна быть генеральным качеством человека.
— Лев Иванович…
— Да.
— Знаете, наверное, мир все-таки ужасно устроен.
— Чепуха. Он устроен логично, а потому — прекрасно.
— Логична геометрия, — сказал Ленька, — а что в ней прекрасного?
— Мы же говорим о мире, а не о геометрии…
— Лев Иванович…
— Слушаю тебя…
— Можно, я попью воды?
— Конечно.
Ленька ушел на кухню, и старик услышал, как он пустил воду из крана. Учитель знал, что Ленька всегда подолгу ждет, пока сойдет теплая вода и пойдет студеная, «из земли». Потом он услышал, как Ленька стал пить воду. Он пил ее прямо из-под крана, чмокая губами. Потом стало тихо, и только несколько капель звонко разбились в раковине.
«А ведь это все какая-то дикость, — подумал Лев Иванович, — наваждение…»
Этот не знает
Тюрин — выпускник той школы, где учился Ленька, — сидел дома и чертил хитрый курсовой чертеж. Он услыхал протяжный звонок и пошел открывать дверь.