Филимон Прокопьевич вытаращил глаза.
— Спомянется тебе убиенный каторжанин! Вижу перст, занесенный над тобою. Вижу! — грозилась бабка Ефимия.
— Чо мелешь-то, старая? Совсем из ума выжила. Какой тебе Ларивон? И в памяти такого нету.
— Врешь! Врешь. Не отрыгнешься сам от себя. Борода-то огненная. Твоя, твоя.
— Мое прозванье — Филимон, бабка.
— Гореть будешь в геенне огненной — вспомянешь меня. И батюшка Филарет в могиле перевернется от грехов твоих. Крестом положил человека наземь, собакам стравил. Грех! Тяжкий грех! — вещала свое бабка Ефимия.
— О, Богородица пречистая! — взмок Филимон Прокопьевич. — Чо несешь-то непотребное, старая? Ступай, грю. И без тебя тошно.
— Пойду, пойду. В свою избу пойду. Может, кто живет в моей избе, не знаешь?
— В какой твоей избе?
— У поскотины, в роще. Иль запамятовал?
— Помилуй нас! Избу вспомнила. Ту избу твою еще белые сожгли.
— Сожгли? Врешь, врешь. Стоит изба моя, — упорствовала бабка Ефимия, копаясь за пазухой полушубка. — Стоит, стоит.
— Иди, бабка, Иди, не мешкай.
— Иду, иду. Не толкай меня, анафема!..
Вышла бабка Ефимия в ограду — а кругом ночь. Лютая да ветреная. Снегом лепит в лицо. «Дойду, дойду до избы своей», — бормотала себе под нос бабка Ефимия, выползая из ограды на улицу. Свернула в переулок, в сторону большого тракта. Постояла в проулке, подумала. А снегом лепит и лепит!
Тыкая палкою, долго шла до следующей улицы.
«Нелюдим Боровик-то, нелюдим. Который Боровик-то? Борода красная, и лицо как из меди литое. Ларивоновы приметины. Ишь, сам от себя отказался. На войну бы его, на Гитлера послать».
Из чьей-то подворотни вылетела лохматая таежная собака и кинулась в ноги бабки Ефимии. Она отпихнула собаку палкою.
— Ишь, нечистая сила, как подкатывается ко мне. Не возьмешь, мразь! Изыди!
Вихрился и танцевал снег, подгоняемый ветром. В какой-то избе светилось три окошка. «Не моя ли изба? — пригляделась бабка Ефимия. — Нет, не моя. Рощи не видно. Моя дальше. Дойду, дойду небось. Если кто живет — не прогоню. Пусть живут добрые люди. А Дуня — ведьма. Черна, как чугун, гулящая. На порог не пустила, лихоманка».
Шла, шла трактом, и все рощи не видно.
Остановилась передохнуть, и подкосились колени…
«Сила будто уходит. Творожку бы мне, самую малость. Ох, Боровик-разбойник!.. Есть ли у тебя сердце, лешак таежный?!»
Бабка Ефимия присела возле дороги, прямо в снег, лицом к ветру. Хотела отвернуться — ни рукою, ни ногою пошевелить не могла. А мысль зреет ясная, и память воскрешает то одного сына, то другого, то третьего. То одну дочь, то вторую.
«Всех, всех вижу! И Гришеньку, и Сашеньку, и Васятку, и Михайлу убиенного, и Евгенью, и Марию».