— Ранило в бою?
— В сорок четвертом осколком задело, — вздохнул ветеран. — Вытащили из воды без чувств. Крови я много потерял, пока попал в госпиталь. Там молоденькая врачиха вырвала меня из когтей смерти. Потом мы с ней поженились, троих детей вырастили...
— Значит, нашли свою судьбу? — улыбнулся Покрасов.
— Одну нашел, а другую судьбу потерял.
— В жизни всегда что-то теряешь, а что-то находишь, — веско заметил старпом. — Суть в соизмеримости найденного и потерянного. Иная потеря так весома, что всю жизнь ее ощущаешь. Скажу вам о своем отце. Я родился в сорок четвертом, а он в это время уже погиб...
Он говорил, а ветеран стоял неподвижно, заложив руки за спину, и глядел куда-то мимо него. Со стороны казалось, что рассказ Покрасова его не интересовал, но это не так — ветеран ловил каждое его слово. Покрасов редко кому рассказывал о своей юности, а тут вдруг разговорился, он и сам не мог бы объяснить, чем это вызвано. Может быть, отчасти тем, что ветеран тоже воевал, как и его отец, здесь, на далеком и холодном Севере, плавал на боевых кораблях...
— Жаль, что даже фотокарточки отца дома не сохранилось, — сказал Покрасов. — Я даже не знаю, какой он был, мой отец. А так хотелось бы узнать.
— Что, затерялась карточка? — спросил ветеран.
— Мать говорила, что отец ушел на фронт неожиданно, даже не успел на память сфотографироваться, — Покрасов поднес к глазам бинокль и, приняв доклад радиометриста о замеченной надводной цели — это было рыболовное судно, сказал: — Извините, Борис Петрович, я сейчас очень занят, кажется, появилась неопознанная цель. Штурман! — окликнул он старшего лейтенанта Озерова. — Где вы там? — Голос его прозвучал требовательно, и штурман отозвался, выглянув из рубки. — Определить элементы движения цели!
«Из него выйдет властный командир», — подумал ветеран, почувствовав, как истомно-тревожно забилось сердце. Он ощутил это, как только взглянул на Покрасова. В полном румяном лице старпома было что-то такое, отчего у него лихорадочным блеском загорелись глаза. Каждое слово старпома, несшего сейчас командирскую вахту, тупой болью отдавалось в истерзанной за годы войны душе ветерана. Он наблюдал за каждым действием Покрасова, что-то в его крепко сколоченной фигуре было до боли родным и желанным и в то же время каким-то далеким и чужим. «Море роднит людей, а Покрасов сердитый, и даже злой, — взгрустнул Борис Петрович. — Как он сказал в каюте? «Я не знаю, как вы сражались на фронте, но если у вас вся грудь в орденах и медалях, значит, сражались достойно, честь вам и слава. Я мог бы эти слова сказать и своему отцу, будь он жив. Что касается меня, то я, пожалуй, мизинца отца пока еще не стою. Он был герой, а кто такой я? Должность старпома — вот мой рубеж на сегодня». Ветеран про себя отметил: «Мое хлебное поле до войны было на Кубани, а занесло меня на седой Урал. Судьба чинов да наград не разбирает, она — кому мед, кому полынь, а то еще и острый перец, вот как мне досталось...»