Самое удивительное, похожее даже на чудо, было то, что Россетти знал того самого крепыша, который когда-то в таганрогском трактире рассказал Гарибальди о «Молодой Италии». Россетти недавно видел Кунео в какой-нибудь тысяче миль от Рио-де-Жанейро — в Монтевидео.
Никто не обращал на них никакого внимания, но если бы и взглянули, увидели бы близко склоненные головы, услышали жаркие речи. Перед ними на сковородках — бобы, приправленные жареным луком и перцем. Новые друзья пили сладкий самогон из риса и патоки. Можно было бы заказать и родное спагетти, но в пылу гостеприимства Луиджи хотел угостить брата только местными блюдами. Пусть понимает, черт возьми, куда его занесло.
В потрепанной матросской робе Гарибальди немножко не подходил в сотрапезники очкастому журналисту в белой рубахе, белых парусиновых брюках, подпоясанному черным лакированным поясом. Но он не чувствовал смущения — душа его веселилась, глаза глядели молодо: «Мне двадцать восемь, все можно начать сначала». Под ногами у них, за балясинами перил, тянулись коновязи, и Гарибальди оглядывал крупы коней, все богатство оттенков желто-коричневой гаммы — золотистые, рыжие, красно-гнедые, караковые.
Он рассмеялся:
— И люди тут под стать лошадям — все коричневые!
— Их тут полным-полно: всех мастей! Кабокло — это если белый переночевал с индианкой. Кабра — помесь мулата и негритянки. Кафузы цвета позднего вечера — от любви негритянок с индейцами. И мамелюки. А вообще все они — пардо. Для белого человека это их общее прозвище. Коричневые.
— Но тут, я вижу, полно и итальянцев, — Гарибальди посмотрел вдоль столиков, и вдруг давняя тоска по Лазурному берегу, по Ницце сжала горло. Тоска по бедной его матери. Сейчас впору было бы хлебнуть стаканчик граппы или джину — международного пойла. Но он вовремя вспомнил, что в кармане не звенит. Усмехнулся.
— Итальянцев тут целый легион, — сказал Россетти.
И со всем пылом, на какой способны только политические эмигранты, они заговорили о своих соотечественниках — обо всех изгнанниках Италии, сражавшихся теперь на чужих полях за чужое счастье.
— А где Франческо Анцани? Помнишь такого?
— Где-то тут, на юге. Воюет!
— Он уже сражался — в Греции, в Испании, в Португалии. Не хватит ли?
— Но ведь и здесь война. А ему только бы стрелять.
— Война? Какая война! Ты там был?
— А как ты думаешь?
— Беккариа осуждал войны, — сказал Гарибальди.
Россетти улыбнулся грустной улыбкой — когда-то и он ночами зачитывался книгами Чезаре Беккариа, со всем пылом молодости разделяя его философское осуждение жестокостей казней, войн и всяческих зверств человеческих.