– Я ночевал с ними в одной теплушке и, знаете, наслушался… Такой поросенок и рассказывает как ни в чем не бывало:
– Выстрелишь краснокожему в лоб, сразу череп к черту, а мозги летят вверх… прямо фонтаном… ужасно смешно…
– И понимаете, действительно, паршивцу смешно. Заливается. Я ему велел замолчать…
Я знал П…ова хорошо. Ни злым, ни извращенным его никак нельзя было назвать. Подросток как все. Объяснять не берусь – об этом немало есть в «Soirees de St Peterbourg» Жозефа де Местра. Во всяком случае, для восемнадцатого-девятнадцатого года характерно. Злоба была страшная. И еще одна мысль – часто наблюдаю теперь пражских русских гимназистов. Мало кого из них могу себе представить идущими под пулеметным огнем с винтовкой в руках. Не те люди. Но веселых расстрельщиков среди них тоже не вижу. Может быть, ошибаюсь…
Что поражало меня во время боев под Лубнами – это малое количество потерь. С утра до вечера ружейный и пулеметный огонь, артиллерия то и дело начинает стрелять беглым (большевицкая и германская, у украинцев не хватало снарядов, т. к. эшелоны со снаряжением застряли где-то в пути). Когда стихает огонь за Сулой, слышно, как гремит артиллерия под Лукомьем[141] и где-то на севере. Во время Великой войны достаточно было одного-двух дней такой стрельбы, и все тыловые госпитали были бы завалены ранеными, пришлось бы вводить в бои новые части, а тут, в Лубнах, привозят десяток-другой раненых в день и все. Правда, германцы явно берегли своих людей. Решительная атака регулярных дивизий на широком фронте, конечно, смела бы в несколько часов и латышей, и украинских красных казаков, и «кiннi пролэтарскi полк», но, понятно, были бы и значительные потери. Немцы предпочитали ограничиваться артиллерийским огнем, а цепи разворачивали, по крайней мере, в непосредственной близости от Лубен, только в тех случаях, когда у украинцев не хватало сил и начинался отход.
Все-таки у германцев были и раненые и убитые, На улицах Лубен временами появлялись телеги, медленно тянувшиеся к больнице. На соломе с большими крестьянскими подушками под головой лежали изжелта-бледные тяжело раненные пехотинцы и кавалеристы. Некоторые сдержанно стонали. Иногда появлялась похоронная процессия – дощатый белый гроб на телеге, за ним – пастор – в серо-зеленом военном сюртуке с большим серебряным крестом на груди и команда санитаров в походной форме, должно быть, наряженная для отдания воинских почестей.
Когда германцы входили в город, антибольшевистская часть населения смотрела на них с тревожным любопытством; некоторые сдерживали враждебное чувство. Вид раненых в бою с красными резко переломил настроение. Я это наблюдал у многих. Член Окружного Суда, сослуживец отца, сказал мне: «Странное чувство, ведь по существу сейчас они умирают за нас…»