Александрович сказал, что он мне верит, но что я поступил неправильно, сообщая секретные данные частному лицу. Разговор шел в очень мирном тоне. Я ответил, что не мог считать секретом такие факты, как обстрел сел по ошибке, о котором знает любой мужик в уезде. Что касается критики германской тактики, то это мое личное мнение и я считал себя вправе поделиться им с бывшим офицером Куриня, и поныне принимающем участие в его делах.
В заключение Александрович пригласил в кабинет своего начальника штаба генерал-майора Петрова, сменившего в этой должности своего однофамильца полковника, и представил меня ему.
– Теперь я вам сообщу то, чему начальник штаба был свидетелем. В этом своем кабинете генерал Литовцев сказал нам, что авторами записки являются поручики Раевский и Овсиевский[261]. Говорю это только для вашего личного сведения…
Я был больше чем удивлен. Два почтенных генерала сочли нужным сообщить мне, что третий генерал, с которым я все время работал, поступил по отношению ко мне предательски. По-видимому, Литовцева притянули в какой-то форме к ответу, и он не нашел ничего более достойного, как оговорить своих подчиненных. Признаюсь, до конца я генералам все-таки не поверил. Как ни странна была мысль, что двое пожилых людей стараются испортить отношения 24-летнего поручика с их ровесником, но все-таки она сейчас же пришла мне в голову. В Лубнах я на многое насмотрелся… Много позже я, однако, пришел к убеждению, что генералы говорили правду. Лично доблестному атаману Куриня решительно не хватало гражданского мужества.
Этим не выговором, а скорее, разговором дело и ограничилось. Немцы меня не тронули, да, думаю, и не собирались трогать. Вероятно, Литовцев сам решил, оговорив меня, что мне грозит арест, и, как человек по существу ко мне расположенный, счел нужным предупредить. Это на него весьма похоже. Во всяком случае, история с запиской Милорадовича никак не повлияла на мои добрые отношения с немцами. Они остались прежними. Зато я еще больше начал задумываться над тем, следует ли мне оставаться на Украине. Не один я. К материальному кризису Куриня постепенно присоединился кризис моральный. Падала вера в то дело, которому мы служили. Чувствовалась какая-то бескрылость почти во всем, что делало гетманское правительство. Генерал Скоропадский, историческое имя которого так хорошо звучало в дни переворота, не сумел стать популярным даже среди нас, его сторонников. У гетмана не было и в помине того, что называют «талантом властвования».
Недовольны мы были и той областью, с которой больше всего соприкасалась деятельность Куриня – земельной политикой правительства. Все мы, офицеры и добровольцы, еще остававшиеся в умиравшем отряде, считали, что большевизм в деревне должен быть искоренен какой угодно ценой, но не верили в возможность «успокоения» без «реформ». Украинской государственности надо было во что бы то ни стало расширить базу, на которую она опиралась, и тем нейтрализовать деревенских большевиков и к ним примыкающих. Исколесив в течение весны и лета весь уезд, постоянно соприкасаясь с деревней, мы очень ясно это чувствовали. Нужна была широкая земельная реформа на основе принципа частной собственности. Между тем, правительство, как мы видели, не хотело или не решалось идти на сколько-нибудь радикальные меры и все сводилось к механическому подавлению накопившегося в деревне недовольства