Что бы мы ни думали о женщине, никто не может сомневаться в том, на чьей стороне было ее сердце в этой битве и какую хвалебную песню она могла бы посвятить победителю. В ее душе было много воинственности, хотя вся ее жизнь скорее должна была отвратить от этого чувства. А в его душе находилось место не только для воинского дела, но и для той чувствительности, того интереса к миру духовной культуры, в который та женщина была столь глубоко погружена до последних дней своей жизни. Они были созданы друг для друга; они и в самом деле могли стать теми героическими любовниками или, при иных обстоятельствах, той идеальной человеческой парой, которую мы столь тщетно пытаемся найти среди других примеров, сохраненных историей. Повествование об их любви, по-королевски пышное и героически страстное, содержит только один небольшой недостаток: они никогда не встречались.
По правде говоря, мечта о мире, в котором их встреча состоялась, впервые проникла в мое сознание, когда я прочитал примечание Эндрю Лэнга[94] к историческому исследованию, посвященному Филиппу II Испанскому. Характеризуя сводного брата короля, знаменитого дона Хуана Австрийского, Лэнг мимоходом замечает: «Он намеревался вызволить из заключения Марию, королеву Шотландскую», язвительно добавив: «Он поистине не ведал страха!»
Конечно, не бывает таких людей, которые на самом деле полностью лишены чувства страха. Разумеется, Хуан Австрийский был из числа тех, кто усилием воли может заставить себя абсолютно не повиноваться страху, но, если я понимаю тип его характера, он не был свободен от особого рода наслаждения страхом как таинственной силой, подобной любви. Именно потому, что любовь в наше время потеряла даже легкое соприкосновение со страхом, она и сделалась такой плоской, легкомысленной и вульгарной, утратив свою биологическую (чтобы не сказать – звериную) первооснову. Если же говорить о Марии, то она столь же часто была опасна сама, как и пребывала в опасности; ее лицо, очертания которого напоминают сердце, окруженное гофрированной раковиной огромного воротника (именно так она изображена на большинстве портретов), притягивает взгляд, подобно магниту, языческому талисману, прекрасной и ужасной жемчужине. Так что даже сама мысль о совместном бегстве с «роковой» франко-шотландской принцессой, одновременно трагической и манящей, таила в себе древнее наслаждение романсами о спасении прекрасной дамы из логова дракона… Или даже более того: о снятии с дамы чар, превращающих в дракона ее саму. Но несмотря на предельно романтичную форму этой идеи, в некотором смысле она соответствовала гораздо более позднему жанру, который сейчас называется психологическим, – потому что очень точно отвечала внутренней потребности этих двух крайне необыкновенных личностей.