Герцог Эйлсбери, который смутно помнил, как накануне вечером обрызгал графиню содовой, принял угрюмый вид, словно опечалившись из-за теоретических построений, свойственных латинской расе. Герцог Виндзор добродушно рассмеялся:
– Ну, ну, знаете ли, мы, англичане, так ужасно практичны. Главный наш вопрос – о земле. Здесь, в сельской местности… Вам она знакома?
– Да, да! – горячо воскликнул француз. – Я понимаю, о чем вы. Деревня! Старая добрая родина человечества! Священная война против раздувшихся грязных городов! Какое право имеют эти анархисты нападать на вашу работящую зажиточную деревню? Не процветала ли она под вашей властью? Не становились ли английские деревни больше и краше под усердным управлением самоотверженных сквайров? Разве это не Веселая Англия пляшет вокруг майского дерева?
Герцог Эйлсбери прокашлялся и невнятно пробормотал:
– Все они перебираются в Лондон.
– Перебираются в Лондон? – переспросил Поммар недоуменно. – Но почему?
На этот раз ответа не было, и он снова бросился в бой:
– Дух аристократии принципиально противостоит алчности промышленных городов. Тем не менее и во Франции можно найти людей дворянского звания, которые пали настолько низко, что торгуют углем или газом, полностью погрузившись в свой промысел.
Герцог Виндзор опустил глаза. Герцог Эйлсбери отошел и теперь глядел в окно.
– Знаете ли, вы слишком непреклонны. Нужно же присматривать за своими делами в городе.
– Не говорите так! – распалившись, вскричал француз. – Я утверждаю, что вся Европа – поле боя между наживой и честью. Кто, если не мы, постоит в борьбе за честь? По какому еще праву мы, грешные двуногие ничтожества, можем претендовать на титулы и гербы, если утратим способность действовать не по приказу и избегать того, за что не последует наказания? Мы притязаем лишь на то, чтобы оградить христианский мир стеной от еврейских торговцев и ростовщиков, от всех этих Голдштейнов и…
Герцог Эйлсбери резко обернулся, засунув руки в карманы.
– О, я вижу, вы читали Ллойд Джорджа, – сказал он. – Никто, кроме грязных радикалов, не задевает Голдштейна ни словом.
– Я уж точно не могу позволить, – начал герцог Виндзор, выпрямляясь с некоторым трудом, – чтобы честное имя лорда Голдштейна…
Он старался, чтобы это прозвучало внушительно, но было что-то в глазах француза, что не подавалось никакому внушению: стальной блеск французского духа.
– Джентльмены, – сказал Поммар, – думаю, мне все ясно. Вы правили Англией четыре сотни лет. По вашим собственным словам, вашими стараниями сельская местность больше не пригодна для людей. По вашим собственным словам, вы способствовали победе вульгарности и грязи. И по вашим же собственным словам, вы идете рука об руку с теми скупердяями и авантюристами, от которых джентльмены должны держаться на расстоянии. Не знаю, что будут делать подобные вам, но подобные мне покончат с вами.