Я звоню в отряд оперативному дежурному, докладываю подробно о браконьерах, и дежурный переспрашивает фамилии.
— Рыбки захотелось! — хмыкает дежурный.
— А может, не только рыбки, — говорю я. — Вы, товарищ майор, обратите внимание, что у них было шесть вентерей, а пошли они с одним. Почему?
— Думаете?..
— Такие вещи не могут не насторожить, товарищ майор.
— Доложим, — говорит майор. — У вас все?
У меня все. Сегодня учебной тревоги не будет. Сегодня я буду спать всю ночь. В спальне, куда я захожу, ребята тоже укладываются с шуточками. Они возбуждены: все-таки тревога и погоня были настоящие, а потом вдруг девушки и музыка!
— Никаких разговоров, — приказываю я. — Спать всем. Двери открыты, и я буду слушать.
Я сажусь на место дежурного. Ребята, уже притихшие, ложатся спать. Усталость наваливается на меня тяжелой волной. Я сижу, подперев голову, и не сразу соображаю, что это гудит.
Гудит телефон. Почему телефон? Кому не спится в такой поздний час?
— Капитан Лобода слушает.
— Скорее, капитан, у нас пожар.
— Что? Кто это?
— Пожар, говорю. Один твой солдат обгорел.
Я жму кнопку сигнала тревоги. Усталости нет. В коленях появляется неприятная дрожь, но голова ясная. И потом, когда мы уже мотаемся в машине, я как бы со стороны слышу свой срывающийся голос:
— Багры, топоры и огнетушители в машину. Быстро!
Когда мы въезжаем в село, тушить уже поздно. Над домом огонь стоит столбом, и этот столб гудит ровно и гулко, на одной ноте. Искры похожи на ярких мотыльков, которые только что родились во множестве, вылетели и погибли, забравшись слишком высоко к небу. Рушатся балки и, падая, поднимают новый сноп искр. Люди тащат, передают по цепочке ведра, тут же стучит насос, и кишка выбрасывает в огонь безнадежно слабенькую струю. Но мне не до зрелища. На улице, вдали от огня, в темноте, окруженный растерянными людьми, лежит солдат. Он лежит на какой-то подстилке. Только после я пойму, что это женское пальто. Он корчится, стонет. Я кричу Надеину: «Машину сюда!», а машина, оказывается, уже здесь, рядом. Вместе с Надеиным и еще с кем-то мы поднимаем солдата, несем к машине, а солдат дрожит и все повторяет: «Холодно мне, холодно мне...»
Я не сразу замечаю, что тут же, в машине, оказывается Василий Егоров, который как-то странно всхлипывает и говорит:
— Ваня, Ваняша, я здесь. Я здесь, Ваня...
— В город, в госпиталь, — приказываю я шоферу.
Мы несемся через ночь, и Ванина голова лежит у меня на коленях.
Он просит пить, а у нас нет воды. Потерпи, родной. Терпеть-то тебе каких-нибудь полчаса. Сверху на нем чье-то пальто, я подтыкаю полы под него, и все равно ему холодно. Потом он теряет сознание. Я не знаю, что делать в таких случаях. Я только требую от водителя — скорей! Машину кидает, как будто мы попали в землетрясение. И только тогда, когда мы въезжаем в город, на асфальт, нас перестает кидать. В мелькающем свете фонарей я вижу Ванино лицо, и внутри у меня все холодеет. У него красно-черное лицо и волосы совсем обгорели...