Мы долго, очень долго молчим. Лодки трутся боками, когда в залив набегает покатая мягкая волна, и нас качает нежно и ласково. Городских шумов не слышно — только это соприкосновение лодок рождает легкий шорох и постукивание. Неожиданно у самых лодок всплескивает большая рыба — не то щука, не то окунь, — и по воде расходятся круги.
— И вы ни в чем, совсем ни в чем не были перед ней виноваты?
Я понимаю: это ей очень важно знать. Тогда я начинаю рассказывать ей все — от того дня, когда к нам в училище пришли на танцы студентки университета и я увидел Лиду, и до того, когда Лида сказала мне, что уезжает... Я рассказывал, как она ждала меня с границы ночами, засыпая над книгой, и помогала снимать тяжелые сапоги, и как я не носил ей цветов, — все, все я выкладывал сейчас, в сущности, незнакомой мне женщине, потому что она хотела этого. Нет, я не видел своей вины перед Лидой.
— А я вам верю, — сказала Майя, глядя на воду. — Может быть, потому, что хочется верить? Хотя нет, я знаю, пограничники дорожат своими женами. Во всех книгах и фильмах жены не понимают мужей-пограничников. Всем им скучно, все они занудно ноют и рвутся в город. Видимо, так оно и есть?
— Ну, — усмехаюсь я, — если б так было на самом деле, офицеры только бы и делали, что гонялись за своими разбегающимися женами, и тогда погранвойска погибли бы на корню. У меня много друзей — пограничников, и моя история, к счастью, исключение. Правда, когда Лида ушла, мне от этого было не легче.
— А сейчас?
Она была строга в своем допросе, Майя.
— Вы хотите правду?
— Да.
— Мне никогда еще не было так паршиво, как сейчас. Я никогда не предполагал, что одиночество может оказаться такой отвратительной штукой. Я не жалуюсь вам, я просто отвечаю на ваш вопрос.
— Я тоже знаю, что такое одиночество, Андрей. И, если вы тоже хотите правду, я очень рада, что вы сегодня подошли ко мне.
Вот когда мне мучительно захотелось обнять ее узкие покатые плечи и всем лицом зарыться в ее волосы. Я шевельнулся, это было непроизвольное движение, и Майя посмотрела на меня долгим, изучающим взглядом.
— Пошли, — сказала она, вставая и опираясь на мое плечо. — Здесь тоже холодно, у воды. Хорошо бы горячего чаю. Зайдем в кафе?
Она снова держала меня под руку, но теперь что-то неуловимо изменилось в ней. Я чувствовал, что она думает о чем-то таком, что мне никогда не будет доступно, что принадлежит только ей одной и мучает ее одну.
— Может, на сегодня хватит печальных разговоров? — спросил я, стараясь казаться бодрячком и с ужасом понимая, как это фальшиво получается. — Вот вам и кафе.