Заседания происходили в великолепном старинном особняке князей Долгоруковых, в одной из комнат этажа, в которой когда-то Карамзин писал «Историю Государства Российского». Шаховской в своих воспоминаниях о Союзе освобождения утверждает, что вначале «Беседа» состояла из шести членов, в том числе пяти предводителей дворянства: я вспоминаю угрюмого фыркающего князя Волконского (Рязанская губерния), двух неуравновешенных сангвиников Н. Н. Львова (Саратовская губерния) и А. А. Стаховича (Орловская губерния) и близнеца Петра Долгорукого – Павла (Московская губерния), до курьеза похожих не только лицом, ростом, манерами, но и голосом, и почерком… Душевным складом братья, однако, очень разнились – Петр стал искренним демократом, у Павла были еще крепки его аристократические родственные связи. Но со времени войны он значительно опростился, а октябрьский переворот сделал его фанатическим врагом большевиков и заговорщиком, он провел всю Гражданскую войну на Юге России и в изгнании весь поглощен был задачей борьбы с советской властью. По мере же того, как борьба все больше вырождалась в слового-ворение, обострявшее внутренний разлад и распад эмиграции, князя Павла все больше охватывала тоска по родине, и он решил туда вернуться, не отдавая себе, по-видимому, ясного отчета, какие практические цели его влекут. Переодетый странником, он был на самой границе арестован, но, по счастью, не узнан и после нескольких дней пребывания во власти ГПУ препровожден обратно, через польскую границу. Но он уже был одержим тоской по родине, чувствовал себя чужим в эмиграции и горько жаловался… Сам он жил в пятидесятифранковой холодной мансарде с керосиновым освещением и отоплением, на седьмом этаже, по крутой черной, совершенно темной лестнице, и на указание друга, что нельзя так высоко взбираться, ответил: «Да, в беженстве я подымаюсь все выше и выше, а не опускаюсь». Год спустя он снова, на этот раз через Бессарабию, направился на родину, побывал в Харькове и оттуда, пробираясь в Москву, решил навестить свою восьмидесятилетнюю тетку – игуменью мать Магдалину, бывшую графиню Орлову-Давыдову, основавшую в Серпуховском уезде женский монастырь. Но теперь за ним следили, на станции Лопасня арестовали, вместе с рядом лиц, которых он по пути посетил, и расстреляли.
Передо мной лежат две густо исписанные тетради посмертных записок, которые он из Кишинева послал брату Петру, поручив передать мне для напечатания, чего, к сожалению, по беженским условиям, сделать пока не удалось. Эти записки живописуют страшный мартиролог Белого движения, среди которого он, закрыв глаза на обреченность, тесно прижавшись к армии и свято храня, как последнее достояние, свою принадлежность к кадетской партии, двадцать раз начинал в разных городах издание газет. Составлял и распространял листовки и воззвания, читал лекции, строго проводя кадетскую идеологию и упрямо пытаясь словесным маслом залить бушующие волны. Мне бросилась в глаза одна запись в этих тетрадях: «Феодосия, куда я впервые попал, связана с воспоминанием детства, так как в нашем подмосковном имении в церкви похоронен В. М. Долгоруков-Крымский, покоривший восточную часть Крыма, и в зале дома висели два огромных плана-картины взятия им Феодосии и Керчи и турецкого флота, а во дворе стояли подаренные ему Екатериной II пушки с серебряными планками, отбитые у турок в сражениях». Образ славного предка, вероятно, служил ему звездой, которая манила видениями подвига во имя спасения родины и отвлекала мысли от обреченности Белого движения.