Противодействие влиянию дурмана, и само по себе представлявшее задачу очень трудную, парализовалось – нельзя уйти от этой квалификации – упрямой злонамеренностью власти. Наделенная чрезвычайными полномочиями и вместе с тем вытесняемая со своих позиций бесконтрольными распоряжениями начальника штаба Верховного главнокомандующего Янушкевича, вымещавшего на несчастной родине свою военную бездарность, власть дошла до полного распада, среди которого непоколебимо стоял и безвозбранно царил один Распутин. Страницы «Архива Русской революции», на которых напечатаны протокольные записи Совета министров того времени, и задним числом возбуждают жуткое чувство, тогда – можно сказать, к счастью – мы всех потрясающих подробностей не знали. Но и то, что происходило на открытой сцене, на глазах у всех, вселяло тупое отчаяние. Об обещаниях Татищева, что цензура нисколько не стеснит свободы суждений, даже неловко стало вспоминать. Положение о цензуре так было составлено, что применение в полном объеме должно было вообще ликвидировать ежедневную прессу. На совместном заседании представителей военной и гражданской цензуры с редакторами газет это было единодушно обеими сторонами констатировано и милостиво постановлено представлять на предварительный просмотр лишь отдельные корректурные гранки статей, имеющих отношение к военным вопросам.
Вместо требуемого нелепым законом осуществления цензуры при штабе главнокомандующего, она приютилась в Петербурге[78], при «Комитете по делам печати», строгий неисполнимый закон заменен был произволом. Военные цензоры действительно ничем, кроме статей о военных действиях, не интересовались, но все наши старые знакомые гонители свободного слова превратились тоже в цензоров и настойчиво раздвигали пределы ведения цензуры.
Дня не проходило, чтобы ту или иную газету не постигла кара – штрафы достигали размеров в 10 000 рублей, но худшим наказанием была налагаемая обязанность представлять на просмотр и калечение весь материал газеты: это задерживало своевременный выход и обесценивало ее до последней степени. Чтобы оправдаться перед читателями, мы прибегали к уловке – вычеркнутые пассажи сохранялись в виде пробелов, но правительство поняло значение демонстрации, и началась борьба из-за «пустых мест», которые то запрещались, то вновь – и это было уже крупным завоеванием – разрешались. Тяжесть положения осложнялась еще и тем, что Москва не считалась состоящей в районе военных действий, как Петербург, вследствие чего газеты пользовались там большей свободой и стали завоевывать петербургский рынок. Это было тем более чувствительно, что по своему центральному территориальному положению Москва всегда имела более широкий район сбыта, а теперь, по мере продвижения противника на русскую территорию, наш район все суживался.