Споры сразу обрывались при появлении Милюкова, с ним никто не решался вступать в прения, считая это бесцельным. «Дарданеллы» действительно превратились у него в навязчивую идею[77], мешавшую следить, оценивать и приспособляться к меняющейся обстановке.
После первого бурного года, чередовавшего восторженные надежды с тяжелыми разочарованиями, полевые действия сменились позиционной войной, принявшей затяжной изнурительный характер. Никто этого не предвидел, не мог представить себе, психически вместить такую продолжительность. Прежде говаривали, что для войны нужны деньги, деньги и деньги. Теперь выяснилось, что важнее – нервы, нервы и еще раз нервы. У нас, как, впрочем, и везде, нервов не хватило, и усталость все больше давала себя знать.
Да, нервов у нас не хватило. Когда в 1918 году Троцкий отказался от подписания мира и выкинул лозунг – ни мир ни война! – это вызвало недоумение и насмешки. А года за три до этого прожил несколько дней у нас приезжавший с рижского фронта друг сына моего Ф. А. Степун, очень одаренный и образованный философ. Блестящий собеседник, он говорил мне (позже формулировал точно в своих замечательных «Письмах прапорщика-артиллериста»), что «России не следовало принимать вызова на войну, а поднять святые и чудотворные иконы и без оружия выйти навстречу врагу. Как ни безумно звучат эти слова, серьезных возражений я себе не вижу». Возражений Степун не находил, но, оправившись от повреждения ноги, вернулся на фронт, чтобы снова наводить артиллерийское орудие. Звучание «безумных слов» заглушалось раздирающим душу криком все того же Ивана Карамазова: «Все позволено!», безоглядным прославлением убийств, человеческих гекатомб.
До сих пор стоит перед глазами лубочный плакат, изображающий богатырем казака Крючкова с красной озверелой физиономией, увешанной орденами грудью и огромной пикой в руке, на которую насажена добрая дюжина корчащихся в судорогах врагов. Мы еще не оправились от потрясения общественной психологии, которое произвели бомбы революционеров и виселицы военно-полевых судов. Но тогда все же раздавался протест, теперь убийство признавалось и стало основной задачей государственной деятельности, поглотившей все потребности социального уклада. Украшением домашней обстановки сделались привозимые с фронта гостинцы – орудия смерти. Из страшного незваного гостя смерть превратилась в неотвязного захребетника. Не было пушкинского «упоения в бою», которое таит «неизъяснимы наслажденья, бессмертья, может быть, залог» – в лучшем случае ожидала «могила неизвестного солдата». Обесценение жизни, утрата смысла ее сопровождалась легкой наживой, деньги, как и жизнь, стали нипочем, и этот реактив дал осадок туманящего дурмана.