Самым упорным клиентом был племянник – очаровательный юноша, совсем еще мальчик, сын кавалерийского офицера, упомянутого в первой главе. Убежденнейший большевик, он в последний раз арестован был уже перед самой революцией, освободившей его из тюрьмы, бросился в революцию очертя голову; несмотря на молодость, назначен был политруком Шестой армии, отстоявшей столицу от Кронштадтского восстания, потом играл видную роль в оппозиции против Сталина и только тогда, при новых властителях – своих друзьях, познал, что значит настоящая тюрьма и ссылка. Когда в начале 1916 года он вновь попался в руки охранки и отец бросился ко мне за помощью, пришлось посетить Белецкого в его служебном кабинете, и, хоть я хорошо уже знал его, мне показалось, что вижу впервые, что застал его врасплох. «Опять насчет племянничка? Что толку? Ну отдам вам его, берите, а головы ему не сносить, ох не сносить! Ну, да бог с ним, да и не до него нам, нынче такие дела, такие дела!» – «Я вижу, что вы очень возбуждены чем-то». – «Будешь возбужден! А все же, голубчики, не уйдете, нет!» – «Вы все загадками сегодня говорите». – «Какие уж загадочки и догадочки, вот тут они у меня сидят теперь», – и он крепко зажал кулак протянутой руки и хрипло стал рассказывать об удачном, после долгих усилий, раскрытии крупных железнодорожных злоупотреблений. Одним из бедствий тогда были беспорядки и заторы на дорогах, и Хвостов сам ездил в Москву разгружать московский узел, а тайным умыслом было сокрушить министра путей сообщения Трепова, конкурента на пост премьера. Преданный сообщник Белецкий теперь захлебывался успехом: «С поличным сцапали, ловко накрыли одной сеточкой. Господин министр очки втирает – военные грузы мешают возить продовольствие. А взяточки кто берет? Дудки, голубчики, теперь не вывернуться вам». Он перегибался через стол, хватал за локоть, перед носом грозил кулаком, окутывал дымом толстых папирос, и, когда наконец, провожаемый повторениями: «Племянничка завтра же выпущу. Бог с ним, а головку вы ему все же хорошенько намыльте, не сносить ему башки», я вышел на свежий воздух, охватило радостное ощущение, будто вырвался из какого-то притона.
А вскоре разыгрался грандиозный скандал на почве обычных неполадок между сообщниками, которые в таких случаях и себя перестают щадить, лишь бы утопить неверного товарища. Об этом невероятном скандале, раскрывшем всю глубину падения режима, довелось услышать рассказ из уст самого Хвостова.
Я уже упоминал, что наше общество из петербургского разрослось во всероссийское, вследствие чего потребовалось изменение устава. Утверждение изменений затягивалось, и мы с М. Сувориным отправились на прием к Хвостову. Знакомая приемная была полна военными и штатскими просителями, и я уже с беспокойством прикидывал, сколько же времени придется дожидаться очереди. Но только что вышел находившийся в кабинете проситель, были приглашены мы. Кабинет имел уже другой, нелепый вид – письменный стол отодвинут вглубь комнаты, где и днем было темновато, а у окон стоял круглый стол, на котором лежало толстое досье, и вокруг стола три неудобных стула с высокими спинками. К ходатайству нашему министр не проявил никакого интереса и сразу заявил, что сегодня же прикажет новому начальнику Главного управления признать все внесенные в устав изменения. Поблагодарив и откланиваясь, мы спросили, насколько верны циркулирующие в городе чудовищные слухи. Хвостов притворился непонимающим, но в действительности только и ждал этого вопроса, кстати, и лежавшая на столе папка оказалась делом о Распутине. Усевшись с нами вокруг стола, министр в течение двух часов без умолку говорил. О том, что он был назначен по указанию Распутина, что после этого неудачно пытался Распутина устранить, Хвостов, конечно, умолчал и всячески пытался себя выгородить, но зато не щадил не только своих вчерашних товарищей, но и царскую семью. Он прямо начал с центральной фигуры разыгравшегося скандала – Ржевского.