Совершенное ярым сторонником царского режима Пуришкевичем и членами царской фамилии (Юсупов женат на дочери великого князя, а Дмитрий Павлович был наиболее близким царской семье среди великих князей) убийство Распутина завершало ее полную изоляцию и знаменовало окончательный распад государственной власти, увенчивало самоуправство и своеволие, которое и разлилось широким неудержимым потоком. Фронт был сильно заражен дезертирством. Петербург кишел разнузданным солдатьем, так полонившим трамваи, что обывателям проникнуть в вагон становилось невозможно, и специальная полиция, приставленная ссаживать этих вояк и отправлять на гауптвахту, была совершенно бессильна против их буйства и наглости. Продовольственное снабжение со дня на день все больше расстраивалось, очереди у лавок и пекарен все удлинялись, раздражение все нарастало и откровенно выражалось в самых резких суждениях, на улицах стали скапливаться толпы, на помощь полиции появились казаки и жандармы – атмосфера открытого бунта ощущалась все явственнее. Если уже в 1905 году руководство освободительным движением вырвано было стихией из рук интеллигенции, то теперь, можно сказать, она никакого отношения к улице не имела, напротив – со своим лозунгом «Все для фронта, все для победы!» была ей враждебна, и одни большевики, стоя на пораженческой точке зрения, старались смуту разжечь. Но между ними и департаментом полиции происходили эндосмос и экзосмос[85]: член Думы Малиновский[86], ближайший соратник и протеже Ленина, произносил зажигательные речи по шпаргалке, составленной чиновниками Белецкого. Но за этим исключением, антиправительственное движение было всецело направлено на устранение помехи победоносному окончанию войны – и Земско-городские союзы, и Военно-промышленный комитет, и Государственная дума выставляли требование министерства доверия или ответственного министерства, и небывалое единение остро между собой враждовавших политических партий – Прогрессивный блок – стало возможным только потому, что цель успешного завершения войны заслонила все другие вожделения. Вероятно, поэтому так и случилось, что, хотя воздух насыщен был предчувствием революции и с каждым днем она рисовалась воображению все более неизбежной, никто не распознал лица ее. Она шла неуверенно, пошатываясь, спотыкаясь и пугливо озираясь по сторонам, не юркнуть ли в подворотню.
24 февраля мы, по обыкновению, праздновали день рождения «Речи», на этот раз в ресторане «Медведь», и празднество было больше похоже на панихиду. Недостаток продовольствия отражался и на торжественном обеде, в изобилии было лишь вино, потребление коего с самого начала войны было запрещено. Но и шампанское не могло разогнать угрюмого настроения, не о чем было спорить и говорить, и неловко было смотреть в глаза друг другу, поставить вопрос, что значат доносившиеся с улицы выстрелы, пытавшиеся рассеять народное скопление. Чуковский предложил продекламировать свою остроумную сказку для детей «Мойдодыр». Все старались выдавить улыбку, похваливали, но напряженно ждали, когда наконец можно будет без нарушения приличий разойтись.