На другой день скопища стали увеличиваться, военной силы на улицах видно было много больше, но между двумя лагерями не было уже ясной демаркационной линии. Одного из казаков, которые считались специалистами по части усмирения уличных волнений, стащили с лошади, и он побратался с толпой. Весть об этом мигом разнеслась по городу, и безвестный казак вывел весы из колебательного состояния, разбил оковы традиции. Бывает обстановка, в которой ружья сами собой начинают стрелять. Но случается и обратное, хотя куда реже – что ружья вдруг теряют способность стрелять или, лучше сказать, не находят прицела, разряжаются в воздух, и выстрел не смерть несет, а звучит призывным набатом, заглушающим неуверенность стрелявших. Другим средством для поднятия недостававшей бодрости, подавления глубоко внедренного страха ответственности за нарушение скрепленного присягой служебного долга явилось разграбление винных погребов. Когда солдаты распивали богатейшие запасы дворцовых подвалов, один молодой сотрудник наш был уверен, что их подпаивает начальство, чтобы в возбужденном состоянии бросить на толпу. Пустяки! Начальство сразу же забастовало. Оно давно уже, еще во времена формального могущества своего, перестало сомневаться, что рано или поздно крах непременно произойдет, и, как только признаки краха объявились, начальству и мысль о сопротивлении, о борьбе, вероятно, и в голову не приходила. Сдаться на милость победителю, больше ничего не остается. При таком настроении власти непонятна была забастовка рабочих, но это была дань всемогущему трафарету, и совсем уж противоестественна была забастовка типографий, вызвавшая паралич газет. Образовавшаяся с их исчезновением пустота с лихвой заполнялась разнообразнейшими, конечно, противоречивыми слухами и рассказами. Как жаль, что они бесследно рассеялись, что никто не пытался их регистрировать – они дали бы ценнейший материал для суждения, сколь далеко расходилась действительность с догадками и надеждами, служившими источником слухов. В противоположность 1905 году, когда царила уверенность в победе революции, теперь настроение было выжидательное, готовое от толчка шарахнуться в ту или другую сторону, и конец неопределенности положило известие об отречении государя, официально признавшее победу революции.
Настроение было примерно такое же, как у бюрократии, – вот и осуществилось предчувствие, что России непоправимо дорого обойдется участие в войне с заранее предрешенным, каких бы жертв она ни требовала, исходом. Положительно утверждаю, что ни одной минуты не верил, что революции удастся прекратить разруху, обуздать стихию, всеми фибрами души ощущал, что мы стоим на наклонной плоскости, на которой удержаться немыслимо, а куда соскользнем – не вижу, и сохраним ли при этом голову на плечах – не думаю. Впервые за уже тридцатилетнюю литературную деятельность, проникнутую наивной искренностью и счастливой убежденностью в правоте высказываемых слов, я стал лицемером. Славословие вообще не в моем вкусе, его не могли воспитать минувшие годы борьбы, но совсем уже тяжко было, что требовалось не только насилие над привычкой, а приходилось просто кривить душой. Я писал о «великой бескровной революции»