Все, чем встретила меня в первые дни Тула, было невиданно и очень забавляло, но само собой разумеется, что все мысли были прикованы к старинному угрюмому зданию Окружного суда, где один этаж был отведен под гражданское отделение, а два верхних – под прокуратуру, нотариат и два уголовных отделения. К моему приезду состав суда значительно обновился: прокурор Н. В. Давыдов назначен был председателем суда, товарищ прокурора А. А. Мясново – членом гражданского отделения, из Москвы прибыли новый прокурор и два товарища председателя – Волынский и Мотовилов, и обновление оказалось для меня крупным козырем. Далеко не весь состав получил университетское образование. Большая часть состояла из разночинцев, для которых скромное жалованье было единственным источником существования. Меньшая часть принадлежала к дворянскому сословию и, дополняя жалованье остатками больших состояний или женитьбой на богатых московских купчихах, жила в полное свое удовольствие, сладко пила и ела, поигрывала в винт для времяпрепровождения и с разночинцами домами не зналась. А я, единственный еврей, был радушно принят именно в дворянской среде и с некоторыми, несмотря на разницу служебного положения, впоследствии был на «ты». Служба проходила под знаком: «Работа не волк, в лес не убежит». В делопроизводстве царила рутина, а единственный толковый юрист, член гражданского отделения, сильно запивал.
На первых же шагах моей служебной карьеры «негласный надзор» звучно о себе напомнил и, если бы не Давыдов, оборвал бы ее сразу. Я замещал заболевшего секретаря прокурора – должность прокурора еще исполнял временно Мясново, – когда, отозвавшись на телефонный звонок жандармского управления и сообщив звонившему свою фамилию, я по тону дальнейшего разговора почувствовал, что собеседник неприятно удивлен. Через полчаса вошел бравый адъютант жандармского управления и окинул меня уничтожающим взглядом, подтвердившим основательность моего предчувствия. Когда же через месяц-другой Мясново перешел в гражданское отделение, и мы с ним сблизились, он с бесцеремонной откровенностью рассказал, что, действительно, жандарм обратил его внимание на то, что я состою под надзором и что мне «хода давать не следует».
«Я, – продолжал Мясново, – тотчас предупредил Давыдова, но он меня отшиб, сказав, что ему ничего об этом не известно и он не может ставить вас в особое положение».
Этот инцидент, грозивший весьма неприятными последствиями, дал, напротив, толчок удачам. Давыдов обратил на меня внимание и с тех пор стал всячески выдвигать, а впоследствии подарил своей дружбой, которой я чрезвычайно дорожил. Но право же, личная привязанность не делает меня пристрастным: он действительно был человек замечательный и очень интересный. Николай Васильевич происходил из старинной дворянской семьи, из поколения в поколение служившей по судебному ведомству и имевшей большие связи. Приезжая в Петербург, он останавливался обычно у своей кузины фрейлины Озеровой, в Зимнем дворце, где и я у него бывал. Студентом Московского университета он вел рассеянную жизнь и женился на балерине, которую я узнал уже немолодой, изящной, со следами былой красоты, приветливой и тактичной женщиной. В Туле у них не садились за стол без водки и вина, но никогда не переходили границ легкого, приятного возбуждения, создававшего атмосферу непринужденности. И в винт – у него и при нем – играли весело, пересыпая шутками и остротами, водка и карты были для человека, а не наоборот.