Высокого роста, узкий, с донкихотовской бородой клинышком и скрыто насмешливыми глазами, нарочито подчеркиваемым низким басом и уморительно серьезным видом, он везде становился центром, душой общества и умел легко и незаметно переводить беседу с шуток на серьезные темы и обратно. Но в Туле он никогда не забывал, что делу время, потехе час, и чем дальше, тем все больше час сокращался в пользу времени. Предметом его сердечной заботливости был приют для несовершеннолетних преступников, и для увеличения средств Давыдов ежегодно устраивал в Туле театральные представления, давшие мне счастливую возможность познакомиться с обаятельным К. С. Станиславским, Лилиной, Федотовым и др. Меня Николай Васильевич, как я ни отнекивался, заставил напялить рыжий парик и показаться на сцене бессловесным лакеем. Помню, как меня поразило, что за ужином, несмотря на все усилия Давыдова, актеры упорно пережевывали жвачку, только о том и говорили, как была произнесена та или иная фраза, жаловались друг другу и т. п., причем каждый был занят собой и собеседника не слушал.
А несколько лет спустя, в зените славы своей К. С. Станиславский, приезжая на гастроли в Петербург, ежегодно устраивал с труппой чудеснейший закрытый вечер в пользу благотворительных учреждений жены моей, с которой у Давыдова было душевно много общего. Между прочим, он тоже умел придумывать оригинальные способы добывания средств для своего приюта: уже в Петербурге мне пришлось по его просьбе заняться исследованием исторических привилегий «нежинских греков» (до того я знал только нежинские огурчики), чтобы отстоять в департаменте герольдии Сената их право на потомственное почетное гражданство. Свояк Давыдова, женатый на сестре его жены, от имени своих земляков обещал отвалить порядочный куш приюту, если Сенат признает их почетными гражданами.
Спровадив меня в Петербург (он энергично ускорял мой перевод из Тулы), Давыдов сам получил назначение на почетный пост председателя Московского суда. Первопрестольная разбудила его дремавшие душевные силы, и на шестом десятке он не задумался переменить карьеру, отказался от видного поста, выдержал магистрантский экзамен по уголовному праву, получил приват-доцентуру в университете, избран был ректором Вольного университета имени Шанявского и стал едва ли не самой популярной и любимой фигурой в Москве. А квартира его в деревянном особняке в одном из переулков Пречистенки, куда переселились и старая няня, и придурковатый, добродушный лакей Иван, и несколько тульских дворняжек, которых Екатерина Михайловна выхаживала, – эта старомодная, необычайно уютная, радушная квартира – сделалась одним из центров умственной и общественной жизни московской интеллигенции, и тяжко было Давыдову умирать в самом разгаре разбушевавшейся революции, под впечатлением, что она бесследно смела все результаты его выдающейся душевной энергии.