Волнение увеличивал факт, теперь уже всем в городе известный, что в полночь Саша действительно бокал уронила, и вино разлилось. Тогда, на балу, сейчас же пошли толки. «Ах, такая неловкость – и от такой дамы!..» Теперь же, после письма, всё принимало вид волнующей тайны.
Но Саши на похоронах не было. Не пришла, обманув ожидания, сделав похороны неинтересными. Где была она в этот час? Что делала? Не заболела ли от стыда, от укоров совести?
Тщательный дамский розыск установил: она была дома, сидела на диване, пила чай с миндальным сухариком и перечитывала «Кузину Бетти» Бальзака, взятую утром в библиотеке офицерского собрания. Газет Саша никогда не читала.
Разговоры о Саше и о телеграфисте продолжались долго, неделями.
– Во всяком случае, налицо факт: она уронила бокал, и разлилось вино.
– Вы помните, в какую минуту? Именно в полночь!
– Но как везёт этой женщине: она роняет бокал в минуту, когда объявляется помолвка Мальцева, и тут же кончает самоубийством горбатый телеграфист, чтоб дать ей алиби!
– Так, но как выдумаете, долго ли полковник Линдер будет терпеть подобное совпадение?
– И подумать только, каков этот мёртвый рыцарь, при жизни – всего телеграфист в местной почтовой конторе!
– Саша и из горбуна делает поэта!
– И приканчивает его жизнь при этом!
Более серьёзные в полку подчёркивали другое: в одну ночь два мертвеца – оба из-за Линдеров. Не чересчур ли это?
– Прибавьте к трупам и третий: бокал, – добавляли шутники.
Старые девы интересовались: каким образом тайная, ото всех скрытая любовь, как у телеграфиста, может вызвать некоторые, вполне видимые поступки со стороны ничего не подозревающего «предмета любви» и, чтоб осуществить эту власть, надо ли непременно покончить самоубийством?
И всё же имя Саши не было «запятнано». Письмо телеграфиста являлось доказательством, что тут взаимности не было и Саша не подозревала не только о его любви, но даже и о самом существовании телеграфиста. Бокал б ы л разбит, вино б ы л о пролито в указанный момент, но ничем иным Саша не выдала себя в тот вечер. «Случайность», говорили любившие Сашу, а любило её большинство из тех, кто её видел. В последующие дни было совершенно очевидно, что Саша одинаково не интересовалась ни обручением поручика Мальцева, ни смертью телеграфиста Голоскевича.
Более серьёзных людей занимал замёрзший солдат. Он был похоронен поспешно и секретно, дабы не вызвать политической демонстрации в городе. Но дела этого никто не считал законченным. Из «высших сфер» Петербурга ожидалось последнее решительное слово по поводу события. Были уверены, что если полковник Линдер и не будет предан суду, то, во всяком случае, придёт приказ о переводе его в другой город и полк. Полагая, что дни Линдеров сочтены, решили пока их терпеть. К ним стали относиться с преувеличенной вежливостью, как к малознакомым посетителям. Но сами Линдеры поражали всех тем, что были совершенно как всегда. Полковник Линдер и не вспомнил больше и не заговорил о замёрзшем солдате после того, как официальная часть дела закончилась. А Саша нигде ни разу не упомянула о телеграфисте, а если произносилось его имя и делались намёки, конечно очень отдалённые и деликатные, они их, видимо, не понимала, задавать же вопросов Саша не имела привычки. Вскоре стали догадываться, что Линдеры, газет почти не читавшие, если то не были официальные вести государственной важности, возможно, ничего и не знали о телеграфисте, как не прочли ни одной из громокипящих статей по поводу замёрзшего солдата.