Я – о, с каким восторгом! – увидел, что Вы наступили на то место ступени, где я коснулся ладонью, предлагая Вам жизнь в новогодний подарок. Вы заключили решение.
Я не совершил никакого безумства. Я не простёр к Вам рук. Я не бросился к Вашим ногам. Я не двинулся. Я не вскрикнул. Даже и тень моя не коснулась Вашей тени, не упала на Вашей дороге.
Ваш муж выругал кучера. Вы отвернули лицо, закрываясь шарфом. И мне казалось: если б, так отвернувшись, Вы не закрыли лица шарфом, Вы могли бы заметить меня.
Но понеслись Ваши кони и умчали Вас. Слуги ушли. Дверь закрылась. Свет над входом погас. Гасли, бледнея, Ваши следы на снегу. Всё темнело, всё гасло, всё таяло. Огонь оставался только во мне, в моём сердце.
Я уходил. Я не мог медлить. Я должен был закончить это, уже начатое, письмо к Вам. Я решил быть готовым к полуночи.
Я – дома. Я заканчиваю письмо. Я выйду из дома в двенадцать. Умирая, я хочу видеть звёзды и, упав, коснуться земли: всё же земля была мне какою-то матерью, и по ней ходили и Вы.
Всё вокруг необыкновенно тихо. Из нашего бедного дома тоже все куда-то ушли встречать скаредный, жалкий Новый год бедняков.
Прощайте, Саша! Мне невозможно было приблизиться к Вам в жизни, я приближаюсь к Вам в смерти.
Я не ожидаю быть там, где «праведники сияют, яко светила». И всё же там, где я буду, в той тёмной области, куда отходят умершие от неразделённой любви, – там, я предчувствую, я уже почти знаю наверное, даётся и нам какая-то сила. Сегодня же, Саша, Вам это будет явно. Знайте: когда Вы подымете Ваш бокал в полночь, Вы не выпьете его. Моя воля остановит Вашу руку: Вы уроните бокал – вино прольётся. Этим жестом Вы прервёте мою жизнь: я умру в полночь не от пули моего револьвера, но от движения Вашей вздрогнувшей руки. Я буду видеть эту руку судьбой над собою, Саша! Этот миг будет значить, что где-то выше, вне этой жизни, есть иной мир, где встречаются воля и воля, и наши воли там встретились, и моя, сосредоточенная на одном, оказалась сильнее Вашей. Я з а с т а в л ю Вашу руку подняться надо мною и прервать мою жизнь. Вы же прикажете подать Вам д р у го й бокал.
Это всё. Закончен мой рассказ о любви, моя жизнь. Да, ещё нужно добавить: моё имя – Вадим Голоскевич.
И чтобы уж всё и совершенно Вам стало понятно, добавлю: горбун от рожденья».
На похоронах телеграфиста присутствовала громадная толпа любопытных, преимущественно женшин. Всех не столько занимал вид гроба (странной формы: гроб был широк и короток), сколько желание увидеть Сашу. Её ожидали всю в чёрном, с лицом, покрытым густою вуалью, с горящей свечой в дрожащей руке. Она могла бы, например, зарыдать громко или, ещё лучше, у гроба упасть в обморок.