Мальцев не переносил громких голосов, весёлых улыбок, смеха, а также порывистых движений и быстрых шагов. Сам он двигался медленно, говорил редко, мало и тихо. Но она? Её голос звучал серебром, глаза сияли, зубы сверкали – в его доме это было совершенно неуместно. И она научилась жить, двигаясь тихо, опустив глаза и крепко сжав губы.
Но когда метаморфоза закончилась и печальная, тихая, темнолицая женщина тенью появлялась перед ним и исчезала, он начал жаловаться на свою участь: он был впечатлителен, от впечатлений зависело его пищеварение, значит, и всё его здоровье. Её вид возбуждал в нём меланхолию, как будто живёт он не у себя в доме, но на каком-то пепелище. Кратко, но внятно, вслух, он сожалел о своём выборе жены. Что она оставила на Кавказе, чего не может забыть? Чего ей недоставало? Чего ещё он не дал ей? Подумать, есть женщины на свете бедные, тяжко трудящиеся, но жизнерадостные, но любящие своих часто недостойных мужей. Видит ли она сама, на что она стала похожа? У ней есть большое зеркало в будуаре.
Но она уже не могла перемениться обратно, в беззаботность, в молодость, в жизнерадостность.
Теперь казалось, что они были одинакового возраста: двадцать пять лет разницы сгладились наконец совершенно.
Дом был разделён: его половина, её половина.
Она любила прохладу, он любил тепло. Он не переносил закрытых дверей и открытых окон. Он боялся случайных сквозняков. В их петербургском доме печи топились круглый год. На дачу они уже не выезжали: опасна была перемена воды, воздуха и молока от другой коровы.
Он выработал такую бесшумную манеру ходить, что – при всюду открытых дверях – она не знала точно, здесь он или его нет. Его нет? Но он мог появиться вот-вот, каждый миг, без единого малого звука, который предупредил бы о его приближении. И она жила, чувствуя себя постоянно под его взглядом. Как блуждающий ДУХ. как привидение, он мог выступить из обоев стены, отделиться от занавеси, возникнуть из рамы большого окна и туда же исчезнуть. Он появлялся именно тогда, когда она на миг забывала о его существовании, чтобы прервать и разрушить минуту покоя, – зачем? – чтобы кашлянуть раз-два, поднять неодобрительно брови, побарабанить пальцами, сжав губы, и подчеркнуть своё бесконечное терпение. И только? И только. Затем он исчезал, оставляя за собою уже отравленный день.
У него же было своё царство, где он отводил душу.
В подвальном помещении дома была специально отделанная огромная комната, в ней находилась его знаменитая коллекция часов.
О эти часы! эти часы!
Они отстукивали, выбивали, отмахивали частицы времени, отбрасывая их в прошлое, невозвратимыми, мёртвыми, туда – в небытие. То, что дороже всего в жизни, – время – они отнимали. Они не позволяли забыть, что жизнь конечна, отрезая по маленькому отрезку и отмечая звуком: ушла, безвозвратно! увы, безвозвратно!