Я ничего не победила и не хотела больше никаких секретов.
— Где Луэлла?
Папа отстранился, и намечавшаяся между нами близость исчезла.
— Ты должна верить матери и мне. Твоя сестра расплачивается за свои поступки. Скоро она вернется домой.
Он встал и открыл окно. Засвистел ветер. Прикрыв меня одеялом, папа пробормотал:
— Засыпай, Эффи.
Я не хотела, чтобы он уходил. Я не хотела оставаться одна.
— Я завтра тебе покажу, что написала.
— Прямо с утра? — улыбнулся он.
— Прямо с утра.
— Знаешь, если твои рассказы хороши, нам стоит подумать об их публикации. Я знаю редактора, который сможет их посмотреть.
— Отец мисс Милхолланд?
— Он. — Папа издал неестественный смешок.
— Не хочу.
В лунном свете мы видели друг друга совершенно ясно. На его лице я прочла: он понял, что я все знаю.
— Что ж, найдем кого-нибудь еще, — сказал он и вышел.
Я скинула одеяло, поджала колени к груди и закрыла глаза. Но горячие слезы все равно катились по вискам. Дом милосердия представлялся огромным и неприступным, белые стены высились, как врата ложного рая.
«Девушка пинается, кусается и кричит, когда ее волокут внутрь. Ее отец, наблюдая из автомобиля, боится, что совершил ошибку. Он долго еще сидит, ударяя ладонью по рулю, думая, не стоит ли зайти внутрь и забрать ее. Небо затянуто тучами. Он хочет, чтобы пошел дождь и смыл жару. Он думает о жене и ощущает первый прилив настоящего раскаяния. Он сделал это ради самого себя. Но все же, заведя двигатель, он говорит себе, что это все ради дочери, что так будет лучше, что она ответит за свои поступки. И что она скоро будет дома».
От слез сердце забилось чаще, а в груди снова все сжалось. О Доме милосердия я знала только из школьных сплетен. Девочки читали в газетах о смирившихся бунтовщицах и попытках побега. Я не знала никого, кто побывал бы там, если не считать Сьюзи Трейнер. Но что бы там ни творилось, я не могла представить себе Луэллу в таком месте. Она, как тигр в клетке, устроит бунт, попытается сбежать. Разве папа не понимает, что Луэллу нельзя укротить?
Всю ночь я ворочалась и дергалась, просыпалась вся в слезах. На веках засохла соль, и, открывая глаза, я чувствовала, будто отдирала от глазных яблок сухую бумагу. Все тело болело.
Утренний свет обжег глаза, а щебетание птиц звоном отдавалось в ушах.
Спустившись к завтраку, я присела на стул, не собираясь есть. Мама сидела, положив руки на стол, глаза у нее были красные и припухшие. Папы я не заметила. Кажется, он все-таки не собирался читать мои рассказы.
— Кофе? — Мама дрожащей рукой потянулась к кофейнику. На ней было светлое летнее платье, и лицо казалось таким же бледным, как ткань. Под глазами залегли темные круги — знак тревоги, которой я так ждала месяц назад. — Сливок?