Из спальни раздался стон, переходящий в вой. Хорошо, что я не могла видеть, как мама мечется на кровати. Я натянула подушку на голову и подождала, пока вой не прекратился. А когда я ее сняла и прислушалась, ребенок не кричал. Сквозь шум дождя я расслышала щелчок докторского саквояжа и усталое шарканье ног. Он успел сказать папе, что это была девочка, но, к сожалению, ничего уже нельзя было сделать.
Стало тихо. Я сидела наверху, пока голод не погнал меня к плите. Прямо руками я схватила со сковородки кусок мягкой кукурузной лепешки. Моя мать вообще-то итальянка, но пару месяцев назад, когда родители еще пребывали в радостном ожидании ребенка, папа принес домой книгу. На обложке красовались леди с необычной прической и алые буквы: «Кулинарная книга Ноксвилла». Слово «Ноксвилла» я прочитала, но не поняла, что оно значит. В школу я никогда не ходила, а мама занималась со мной нечасто. Папа сказал, что нашел это у деревенской библиотеки, в ящике с бесплатными книгами. Поскольку у нас в доме была только Библия, он решил прихватить эту книгу. Сам он был норвежцем и давно перестал надеяться, что мама сумеет приготовить то, что ему могло бы быть хоть отчасти знакомо.
Слизав с пальцев крошки, я заметила, что папа молча сидит в кресле-качалке и смотрит на колыбельку. Вот дьявол! Они же с ума сходят! Опять запеленали ребенка и положили в колыбель. Огонь в очаге давно погас. Дождь все лил и лил, начисто отмывая окна. Стараясь не смотреть в колыбельку, я подошла к двери спальни, где лежала мама, совсем измученная и маленькая, в ворохе простыней. Внизу кровати виднелось кровавое пятно. Лицом она уткнулась в подушку, а черные волосы разметались вокруг. Я не понимала, спит она или нет.
Я не стала залезать к ней в постель, как обычно делала, а вместо этого подошла к папе. Мне только исполнилось двенадцать, но я уже доросла ему до плеча. Папа говорил, что я унаследовала норвежскую стать его матери.
— Если будешь дальше так расти, проломишь крышу, и нам придется тебя кормить через дымоход, — говорил он.
— Тогда вам придется вечно обо мне заботиться, — с надеждой отвечала я.
— Не-а, ты скоро научишься хватать птиц с неба и вовсе нас забудешь.
Я положила руку ему на плечо и прижалась, глядя на густые светлые волосы. Он ничего не сказал. Было совсем тихо, даже часы не тикали, потому что он остановил их, когда ребенок умер. Заводила часы всегда я. Родители пытались остановить время. Но в мои двенадцать у меня времени было достаточно.
Убрав руку, я поцеловала папу в щеку и вышла наружу, в теплый дождь. Взяла из сарая лопату. Капли стекали по шее, впитывались в платье, пока я копала глубокую-глубокую яму. Может быть, если закопать девочку достаточно глубоко, она не станет нас мучить, как остальные.