Вывела и спросила:
— Дядя Митрофан… Так это что же? Эти языческие народы кто? Ведь это… об нашей стране, что ли?
— А ты пиши, пиши, дочка, — улыбнулся всем своим некрасивым, рябым лицом Селиванов. — Пиши да думай. И ответ придет. Ведь Божье все это.
— Божье?
— Какое же еще?! Ты пиши знай! — сказал он построже. — Да не болтай… кому не надо. Большое дело тебе доверено.
Зина и без того уже знала, что болтать не положено, что журналы, которые она переписывает, приходят из-за границы, из самой Америки, — недаром их так тщательно прячут. Иногда ей становилось от этого не по себе. Но…
Но как бы там ни было, ей теперь было легко, во всяком случае легче, чем до этого. А тут еще редактор газеты, Петр Иванович Смирнов, выхлопотал ей вдруг ордер на квартиру.
И Зине совсем стало хорошо. Теперь, как страшный, кошмарный сон, вспоминались ей Гликерия с Евдокией. Христос Григорий, эти проклятые радения всеобщего греха. А ведь новый-то редактор, оказывается, не такой уж… И напрасно она его боялась… Только сильно больной человек.
И Зина из своей корректорской прислушивалась к малейшему шуму в его кабинете. И чуть что — бежала туда…
Когда Зина прощалась с Селивановым, переходя в свою квартиру, Екатерина Сидоровна напихала ей в узел всяких кренделей да ватрушек, а сам Митрофан сказал:
— Что ж, Зинаида, ступай со Христом. Ежели чем обижали тебя тут, извиняй, по-простому ведь все у нас…
— Что вы, дядя Митрофан…
— Ступай, ступай, Зинаида. Как ни ласковы люди, а свой угол, понятно, лучше. С ребенком-то одной трудненько будет. Да иногда Екатерина Сидоровна и навестит, постираться там поможет, прибраться. Ну а… Библию на́ вот тебе, почитывай. На студии, понятно, приходи, как положено. С сынком приходи — нянек много тут.
— Конечно, конечно, дядя Митрофан. Как же я теперь не буду ходить! И переписывать журналы буду ходить…
Зина сказала это не только в порыве благодарности Селиванову за приют и человеческую ласку. В ту минуту она была уверена, что связана с Обществом, с верой в Иегову теперь навсегда. И в первые месяцы действительно регулярно ходила вечерами к Селивановым.
Но то ли потому, что жила теперь одна и на нее никто и никак не влиял, то ли потому, что, не поняв, правда, до конца, а в чем же конечный смысл учения иеговистов, побаивалась все-таки (в самом деле — собираются тайно, как и члены секты Гришки-Христа, всю свою литературу, кроме разве Библии, прячут, имена руководителей организации скрывают), Зина ходила к Селивановым все реже и реже. А потом и вовсе перестала.
Она жила теперь в новом, будто никогда раньше не известном ей мире. Сын с того времени, как она ушла от старух, ни разу не болел, рос крепким, шаловливым, звонкоголосым. Вечерами, когда Зина приносила его из яслей, он наполнял ее маленькую комнатку смехом, беспорядком, суматохай. Часто по его требованию Зина садилась на пол, начинала какую-нибудь игру. Иногда она «заигрывалась» больше, чем сын, и приходила в себя лишь после того, как мальчик просился спать…