— Куда в такую непогодь! Не пробьемся.
— Тогда я — пешком. Я — пешком.
…Когда они приехали в Озерки, пурга немного притихла. Фрол не умирал. Он лежал в небольшой, теплой и чистенькой палатке с перебинтованной рукой и грудью, тепло и благодарно улыбался, как в первое утро их жизни.
Больше он уже никогда так не улыбался. Да и не до улыбок было: следствие, суд…
Перед судом он сказал Клашке:
— Хотел я тебе рассказать про свою жизнь нескладную, облегчиться. Да вот другому судье придется. На следствии я всего про себя не говорил. Боялся, что ли? Не знаю… А сейчас — скажу… — И через минуту добавил: — Что бы мне ни присудили — будет по справедливости. А только Митьке, сыну, скажешь так: отец виноват, но подлецом он никогда не был. Скажи, что я, мол, велел так передать. И еще — пусть о сыне своем подумает…
Клавдия не очень-то уразумела, что передать Митьке, но обещала.
Передавать не пришлось. Фрола не засудили. И он сказал:
— С Митькой я сам теперь. И с Зинкой. Но с сестрой и ты поговори — пусть в родную деревню возвращается. А?
— Ладно, — покорно сказала она.
Клавдия говорила с Зиной. Та лишь мотала головой и отвечала:
— Не поеду, ни за что! Чего вы с Фролом привязались!
— Значит, и Фрол уговаривает тебя вернуться?
— Ну да, и Фрол… А еще раньше Мишка Большаков все вокруг меня вертелся, уши своими стихами прожужжал. И тоже — возвращайся, да и все, в Зеленый Дол… А сейчас отец его, Захар Захарыч, покою не дает. Как приедет в Озерки, так обязательно…
— А Фрол-то, — глядя в сторону, проговорила Клавдия, — он… почему?
— Надо, говорит, с Митькой вам жизнь налаживать. У ребенка, говорит, отец должен быть. Должен, конечно… Да легко ли мне… после всего… Но если и захотела бы… он сам, Митька, не захочет. Правда, Фрол говорит…
— Что он говорит? — еще тише спросила Клавдия.
— Что с Митькой он уладит. Да все равно, если и уладит, что за жизнь у нас будет? Как мы в одной деревне… Ты с Фролом, я с Митькой. Люди-то что скажут…
— С Фролом у нас не будет жизни, Зинушка, — сказала Клавдия. — Уйдет он все равно. Не мое, видно, счастье. Так что подумай.
— Нет, нет! — говорила Зина. Но по ее голосу Клавдия поняла, что сестра колеблется.
…Фрол, однако, не уходил, после суда жил у нее. Это было ей непонятно. Жил и молчал.
Недавно Фрола все-таки назначили бригадиром. Клавдия сготовила хороший ужин, купила бутылку водки.
— Спасибо, Клавдия. Хорошая ты, — сказал он. Но и только.
Он выпил стакан водки. Клавдия чувствовала — чтоб не обидеть ее.
В последующие дни он тоже молчал. Клавдия понимала — молчит Фрол теперь не от замкнутости, не от обиды на нее и на себя, не оттого, что не знает, как от нее отделаться. Она по тысяче мелочей, недоступных чужому глазу, видела, что этот нескладный и некрасивый человек любит ее и был бы рад прожить с ней остаток дней. Он молчит от горя, от внутренней боли, понимая, что нельзя, не может жить с ней, Клавдией Никулиной. Вон Зина уже приехала в деревню. Вон Митька, говорят, забегал уж однажды к ее сестре. Сам Фрол изредка заходит к ней.