Бедные солдатики убитые лежат.
Мы раз к разу повторяли эти невесть откуда попавшие к нам слова, не вникая в их суть, а наслаждаясь совместным пением, молодостью и чувством дружбы. Шли, обнявшись и в ногу. Миша был выше ростом и обнимал меня за шею, а я его — за талию.
«Казеиновый завод» — представлял собой большой рубленый дом с длинным навесом во дворе. Когда мы останавливались у ворот, из них выглядывала наша «знакомая»:
— Что вы здесь ходите? Что выглядываете? Убирайтесь отсюда! — громко кричала она, оглядывая улицу. Потом спокойным голосом спрашивала:
— А это кто опять с тобой?.. Худой какой — одни глаза. Чего он убежал-то, испугался что ли?
— Это друг мой, Миша.
У тебя все — то Миша, то Гриша. Вечно кого-нибудь да тащишь.
Она доставала из-под фартука горсть сухого, как стекло творога, совала мне в руку и снова кричала:
— Вот возьму сейчас метлу — я вас накормлю. Так накормлю, что и не захочете больше.
Но мы уже бежали через паскотину в лес, где делили поровну кусочки полуготового казеинового клея. Потом долго сосали их и тщетно пытались раскусить, поддерживая челюсти руками.
Часов с шести вечера мы с Мишей стояли около клуба. Это был обычный барак, заполненный деревянными скамейками. На дороге появлялся киномеханик. Он был главной знаменитостью деревни. Все звали его — «Виктор — Сифорт». Никто никогда не произносил отдельно имя или фамилию. Да мы и считали в то время это словосочетание одним именем. Когда зал заполнялся зрителями, механик включал киноаппарат и открывал дверь — для его охлаждения. Тогда я начинал заглядывать внутрь будки. Аппарат четко стрекотал и светлый луч из него убегал через отверстие в темноту зрительного зала. Я вставал у косяка, потом на порог и прижимался к стене. Наконец, Виктор — Сифорт хватал на ходу табурет и ставил его у стены рядом со смотровым окошечком. Я быстро звал Мишу. Мы торопливо вставали ногами на табурет и устремляли взгляд через квадратное отверстие на далекий экран. Так, обнявшись и прижавшись, щека к щеке, мы простаивали до конца сеанса.
Изредка механик молча отталкивал наши головы в сторону и заглядывал в зал. Стараясь перекричать шум аппарата, он орал нам в уши:
— Шорт возми! Лямпа опят слапо карит.
Делал страшные глаза, сокрушенно тряс головой:
— Это не карашо. Плехо!
Иногда он неожиданно стучал нам по плечу и, когда мы оборачивались, высыпал каждому из нас в ладошку немного подсолнечных семечек. Потом тыкал пальцем в грудь нам и себе:
— Ифан, Мишель, Витольд. Ошень карашо. Да, да! Так есть!
При этом он улыбался широко и дружелюбно.