Стояли с милым под кустом,
А ночь была темнещенька
Уехал с Богом со Христом
Осталась одинещенька.
После этого устремляла взгляд в пол и с грохотом била его босыми пятками с каким-то остервенением и даже жестокостью.
Затем все они на носочках двигались по кругу, плавно разводя согнутыми в локтях руками около груди. Вдруг снова замирали и одна из них — вновь кричала о своей беде на весь белый свет.
Что ты наделала война,
Живу без милого — одна
Я не баба и не мать,
И ночью некого обнять.
Эта шумная, истеричная пляска продолжалась минут десять. Я был натренирован и мог играть долго, но женщины запыхались и стали выбегать на свежий воздух. Понимая, что эта пляска будет краткой, они отдавались ей до изнеможения. Я свернул баян и собрался уходить. Подошла тетя Маша.
— Ох, батюшки! Уморилась вся. У-у-у, сдохну совсем! До чего доскакалась, дура старая!
Она тяжело дышала и говорила с перерывами. — Ну, уважил ты нас, бабещек! Отвели душеньку. Теперь, слава Богу, опять на целый год. А ты иди, иди домой-то, а то мать потеряет. Нас не переиграешь. А мы еще посидим — поговорим да поплачем.
У калитки меня догнала Зинка — шпалорезка, огромная как шкаф, с широкими как у мужика плечами. Вся красная и разгоряченная. Она подала мне кусок пирога, обняла за плечи вместе с баяном и вскользь чмокнула горячими губами куда-то около уха. Добежала обратно до крыльца и оттуда крикнула со смехом, имея в виду мою мать.
— Фроське скажи. Пусть не ругается, что запоздал. С бабами, мол, гулял, со вдовами.
Я шел по земле, неожиданно запорошенной ранним первым, слабым снежком. На пожухлой траве он был совсем не виден, зато тропинка белой лентой уходила в темноту ночи.
Я ел на ходу пирог с капустой и удивлялся тому, как меняются люди в труде и отдыхе, в радости и горе. Эти женщины вспомнились мне на покосе, когда в летние дни почти вся деревня выходила на солонцовые луга. Они не славились разнотравьем и цветами, но солонцы передавали грубым с виду травам особый вкус и скот поедал это сено с жадностью. Бабы в старых, выгоревших кофточках и платках, степенные и строгие, целыми днями на жаре проходили прокос за прокосом, сверкая сталью отточенных кос.
До автоматизма размеренные движения, резкий свист блеснувшей косы и валок, скошенной, но еще живой травы, удлиняется на один шаг. Глядя на них, казалось, что этот тяжелый труд, требующий многолетней тренировки, мозолящий ладони, к вечеру, пересекающий спину, делается ими играючи и даже с удовольствием.
В свои 14–15 лет я был высок ростом, но очень худ и заморен. Несмотря на это, я часто брал косу и вставал в ряд с ними. Не имея опыта и достаточных сил, я очень напрягался, чтобы не отстать и вскоре моя рубаха прилипала к спине от пота, а дыхание становилось частым и поверхностным. А бабы в это время, работая как заведенные, вели между собой разговоры или даже запевали песни. Я все больше отставал и становился им помехой. Тогда какая-нибудь из них говорила: