– Есть хочется, – жалуется Георгий Иванов. – Что за идиотство заставлять всех голодать в ожидании Буниных? Как будто мы не могли, как всегда, в двенадцать позавтракать, а они бы уже потом.
Но Роговский решил, что общий завтрак с парадно накрытыми столами в до блеска вычищенной столовой необходим для торжественной встречи.
– Ты как хочешь, а я войду в дом, простуживаться не намерен. И тебе не советую. Как будто они без нас не могут приехать. Очень им нужно, чтобы мы их встречали, подумаешь!
– Конечно, очень нужно! Я по себе знаю, как важно, чтобы были встречающие. Совсем иначе себя чувствуешь, когда встречают, – объясняю ему я.
– Ты бы еще цветы купила, с букетом их встречала, – насмешливо говорит он. – Но раз это так необходимо, постоим здесь еще – авось не простудимся.
И вот наконец в сад через ворота, трубя и пыхтя, въезжает старый автомобиль и останавливается перед подъездом. Из него кубарем выкатывается казачок, захваченный Роговским «на всякий непредвиденный случай», за ним, с несвойственной ему поспешностью, Роговский. И вот они оба, как даме или тяжелобольному, стараются помочь Бунину выбраться из автомобиля.
Но Бунин резко отстраняет их широким жестом – не мешайте! Сам могу! – и уже легко поднимается на крыльцо, хмурясь и брезгливо морщась.
– Дрянь погода! Черт знает что. Я говорил – не стоило приезжать, – произносит он сквозь зубы. Увидя меня и Георгия Иванова: – А, и вы здесь? Пррриехали! Ну здррравствуйте! Здррравствуйте, – передразнивая меня. – И вы – Болгарин – здравствуйте. Наверное, тоже жалеете, что приехали сюда? Чертовски скучаете, а?
Веру Николаевну никто не высаживает. Казачок и Роговский всецело заняты разгрузкой багажа. Она с трудом выбирается из автомобиля и, подняв с земли один из многочисленных чемоданов, усталой походкой направляется к крыльцу.
Георгий Иванов сбегает к ней вниз:
– Вера Николаевна, позвольте мне.
Но она не хочет отдавать ему чемодан.
– Нет, спасибо. Он не такой уж тяжелый, я сама могу. Я привыкла.
Но он настаивает, и она уступает:
– Спасибо. Я правда очень устала.
Она поднимается, держась за перила. Я смотрю на нее. Как она изменилась, как постарела! Она и раньше была бледна, бледна какой-то мраморной белизной статуи, а теперь она кажется совершенно бескровной. Голова ее трясется мелкой, беспрерывной дрожью.
Она целует меня:
– Как хорошо, что вы тут. Яну будет веселей.
Бунин раздраженно фыркает:
– Веселей? Скажешь тоже. Меня ничто и никто развеселить не может.
Мы входим в дом в сопровождении Роговского. В холле на пороге столовой выстроились все пансионеры. Но Бунин, не удостаивая их взглядом, не то что кивком головы, проходит мимо них к внутренней лестнице. Мы за ним.