– Должно быть, от мистраля. Ведь всю ночь ставни хлопали, не давали спать. Мне тоже…
– И вам спать не давали? – оживившись, перебивает он. – Мне почему-то казалось, что вас, как говорится, пушками не разбудишь.
Я качаю головой:
– Нет, совсем нет. Я отвратительно сплю с детства.
– Вот бы не думал. Вы совсем не похожи на бессонную страдалицу. Значит, и вы знаете, какое это мучение.
Я вижу, ему приятно, что я плохо сплю, это как будто утешает его.
Может быть, чтобы привести его в хорошее настроение, мне сейчас следовало бы пожаловаться на горькую судьбу и на всяческие, пусть вымышленные, неприятности, обиды и огорчения? Начать с чего-нибудь вроде – я только кажусь такой веселой и беспечной, на самом деле я очень несчастна, дико одинока и мне все отчаянно надоело. Ах, до чего!..
Но вместо этого я спрашиваю:
– А Гэдди уже была у вас сегодня?
Гэдди, милая и миловидная молодая женщина, недавно приглашенная Роговским заведовать «Русским домом». Вера Николаевна сейчас же поняла, что она, как и я, может стать своего рода «громоотводом», то есть отвлекать Бунина от его черных мыслей. И развлекать его.
Бунин морщится недовольно:
– Была. Но убежала через пять минут хлопотать по хозяйству. Ей всегда некогда.
Понятно – в пять минут ей не удалось развлечь его. Но я располагаю целым утром, и мне это непременно должно удаться. Ведь я обещала Вере Николаевне.
– Неужели вы действительно страдаете с детства бессонницей? – Бунин недоверчиво смотрит на меня. – Нет, я в детстве отлично спал… – Он обрывает и задумывается.
Детство… Детство – прекрасная тема, лучше не найдешь, – чтобы развлечь его.
– Расскажите мне, Иван Алексеевич, какой вы были. Не Алеша Арсеньев, а вы. Ведь вы не совсем такой, как он. У вас, наверное, многое еще в детстве было, о чем вы не писали.
Он кивает:
– Ну конечно. Я уже говорил вам – «Жизнь Арсеньева» вовсе не моя автобиография. Многое неточно, подтасовано, подчищено. Я в детстве был очень добр, гораздо добрее Алеши… Но столько было тяжелого и мучительного уже и тогда…
Нет, о тяжелом, о мучительном не надо ему давать вспоминать, и я говорю быстро:
– Расскажите мне о каком-нибудь вашем особенно добром детском поступке. О самом добром, пожалуйста, Иван Алексеевич, расскажите.
– О самом добром? – Он берет кочергу и начинает медленно и осторожно поправлять дрова в печке. Это хороший знак.
Я жду и знаю, что он уже готов «погрузиться в прошлое», как когда-то говорил Андрей Белый.
И он действительно не заставляет больше просить себя и начинает рассказывать чудесно, как только он один умеет рассказывать, и с явной охотой: