Ее ум, ее гений. Она, конечно, переменилась за четыре прошедших года, но и он менялся совпадающими с ее стадиями, так что их мысли и чувства были настроены в унисон и должны были оставаться такими всегда, несмотря на все разлуки. Они уже не походили на дерзких Wunderkind’ов образца 1884 года, но в книжных познаниях оба еще дальше ушли от своих сверстников, чем в детские годы, так далеко, что и фигурок не разглядеть. Говоря же языком формуляров, Ада, родившаяся 21 июля 1872 года, уже закончила частную школу, а Ван, будучи на два с половиной года старше ее, к концу 1889 года надеялся получить степень магистра. Игривый блеск ее речи, пожалуй, несколько потускнел, и уже можно было заметить, по крайней мере задним числом, первую легкую тень того, что она позже назовет «моей пустоцветностью»; вместе с тем ее природный ум сделался глубже, а удивительные «сверхэмпирические» (как их называл Ван) скрытые идеи и представления, казалось, внутренне удвоились, обогатив даже наипростейшее выражение ее простейших мыслей. Она читала с той же, как и он, жадностью и неразборчивостью, но теперь у каждого завелся более или менее любимый питомец, у него – террологическая область психиатрии, у нее – драма (особенно русская), – что в случае Ады он находил слишком банальным выбором и надеялся лишь на то, что эта прихоть ей скоро наскучит. Ее флоримания, увы, все так же буйно цвела, правда, после того, как д-р Кролик (в 1886 году) умер у себя в саду от сердечного удара, она сложила всех своих живых куколок в его открытый гроб, где ученый лежал, по ее словам, такой же пухлый и розовый, как in vivo.
Теперь, в пору своей юности, во всех иных отношениях безрадостной и нерешительной, Ада-любовница стала еще даже более требовательной и отзывчивой, чем то было в дни ее ненормально пылкого детства. Д-р Ван Вин, усердный исследователь историй болезней, не смог отыскать в своей картотеке, среди досье совершенно здоровых английских девочек, лишенных преступных наклонностей, не страдающих нимфоманией, умственно развитых и духовно благополучных, никого, с кем можно было бы сравнить страстную двенадцатилетнюю Аду, притом что великое множество похожих на нее девочек расцветали и отцветали в старых замках Франции и Эстотиландии, как о том повествуют велеречивые романы и сенильные мемуары. Свою собственную страсть к ней Ван находил даже еще менее поддающейся изучению и анализу. Вспоминая, коитус за коитусом, свои посещения «Виллы Венус» или еще более ранние визиты в плавучие бордели Ранты или Ливиды, он всякий раз отмечал, что его отклик на близость Ады оставался неизменным, не похожим ни на какую другую близость, поскольку простое скольжение ее пальца или губ вдоль его вздувшейся вены вызывало в нем не только несравнимо более мощную, но в принципе иную delicia, чем самое медленное «уинслоу» самой искушенной юной гетеры. Что же в таком случае поднимало животный акт в сферы даже более высокие, чем те, коих достигают выразительные и точные произведения искусств или необузданные порывы чистой науки? Было бы недостаточно сказать, что соитие с Адой открыло ему отчаяние, огонь, агонию высшей «реальности». Реальность, лучше сказать, утратила кавычки, которыми она снабжена, как когтями, – в мире, где независимые и оригинальные умы должны следовать ходу вещей или нарушить его, чтобы предотвратить безумие или смерть (эту госпожу безумия). Один или два спазма ничем ему не угрожали. Новая обнаженная реальность не нуждалась в щупальце или якоре; она возникала всего на миг, но зато ее можно было вызвать столько раз, сколько они физически могли отдаться друг другу. Краска и пламя этой мгновенной реальности определялась исключительно личностью Ады в его восприятии; она не имела ничего общего с добродетелью или тщеславием добродетели в широком смысле, – сверх того, Вану позднее казалось, что в пылу того лета он все время знал, что и теперь, и раньше Ада отвратительно изменяла ему, – так же точно, как и она знала, что в пору их разлуки Ван не раз пользовался живыми механизмами, которых возбужденные самцы могут нанять на несколько минут, как то описано в богато иллюстрированной ксилографиями и дагерротипами трехтомной «Истории проституции», прочитанной ею лет в десять или одиннадцать между «Гамлетом» и «Микрогалактиками» капитана Гранта.