И щелкает выключателем. Спальня мгновенно погружается во мрак, лишь его черный, словно вырезанный, силуэт виден в подсвеченном из коридора дверном проеме.
— Сладких снов, — шагает из комнаты и закрывает дверь.
Я остаюсь в черноте. Растерянная, возбужденная, обиженная, беззащитная… Не знаю. Мне вдруг так горько, что хочется выть. Не хочет он, чтобы я утром жалела себя! А сейчас? Сейчас я разве себя не жалею???
Нет уж…
Так не пойдет! Раз притащил к себе домой, то, знаете, что, Дамир Тигранович, уж будьте добры!
Отбрасываю в сторону одеяло, спрыгиваю с кровати и решительно топаю босыми пятками по полу прямо в гостиную, то и дело наступая в оставленные нами лужи.
В ушах шумит, и пальцы заметно подрагивают, когда поворачиваю ручку двери и ступаю в открывшийся черный проём гостиной.
Такая густая тишина… Может Дамир уже спит?
На мгновение меня охватывает трусливое облегчение. Но я все равно закрываю за собой дверь и прохожу внутрь, стараясь ступать бесшумно. Из двух широких окон в комнату льется серебристо-желтый свет тысячи электрических огней ночного города, порождая глубокие черные тени и резко очерчивая предметы. С возрастающим внутренним трепетом перевожу взгляд на разложенный широкий диван в центре гостиной и замираю.
Потому что Дамир не спит, а молча приподнимается на локтях, смотря на меня в упор.
Глотаю образовавшийся в горле ком и ощущаю, как вдоль позвоночника волной прокатывается дрожь. Его черные глаза прожигают меня даже в темноте. В голове мелькает мысль, что Дамир, похоже, был уверен, что я приду… Сама.
Хочется развернуться и, ни слова не говоря, уйти.
Но я словно под гипнозом — наоборот делаю шаг к нему на слабеющих ногах. Кровь в ушах шумит уже на какой-то запредельной частоте, делая происходящее почти нереальным, а туман в голове от выпитого коньяка придает отчаянной, беспечной смелости.
Поэтому, когда Дамир протягивает мне руку в темноте, я без колебаний вкладываю в его ладонь свою. И не сопротивляюсь, когда он мягко, но уверенно тянет меня на себя.
Тишина звенит и густеет, обволакивая нас плотным облаком. И в тоже время она такая хрупкая, что страшно издать лишний звук, сказать что-нибудь, спугнуть… И мы молчим.
Я молча сажусь на его бедра поверх одеяла. Он молча кладет мне руки на талию и медленно тянет вверх влажную ткань рубашки.
Его шероховатые пальцы задевают мои оголяющиеся бока, пересчитывают ребра, оставляя горящие фантомные следы на покрывающейся мурашками коже. Задираю руки вверх, позволяя снять с себя рубашку через голову. Верхней половине тела становится холодно, а между ног так горячо. Рубашка летит куда-то на пол. Я встречаюсь с Дамиром взглядом. Его черные глаза словно две бездонные сияющие воронки в этой темноте, крылья носа вздрагивают как у зверя, учуявшего добычу.