Постепенно узнавая нас все лучше и лучше, Ева начала утомлять меня постоянными интерпретациями наших слов и поисками скрытого в них смысла. После того второго года она стала единственным человеком, достаточно близким, чтобы хорошо нас понимать, но при этом достаточно далеким от нас, чтобы иметь возможность трезво оценивать нас со стороны; словом, настоящим экспертом в области наших семейных взаимоотношений.
Однако теперь каждый раз, когда я чем-то злил ее, она принималась честно говорить мне о своих мыслях и чувствах, но уже с привлечением семейных проблем и психологии, подобно настоящему психологу, только со злостью.
– Твой отец не признавал твоих чувств, когда ты был ребенком, и не давал тебе нормально злиться. И в результате теперь ты ведешь себя так, словно считаешь чувства окружающих дурацкими и ненужными. А это вовсе не так!
– Ты не можешь играть роль моего психолога, когда злишься! – отвечал я. – Это прямо противоречит смыслу сеансов психотерапии!
Когда ей не удавалось меня переубедить[70], я просто говорил, что мне жаль, что у нас возникли разногласия.
– Ты просто феноменально отвратительно извиняешься, – отвечала она на это.
– Не соглашаться друг с другом – это нормально! Нам вовсе не обязательно соглашаться по любому поводу, – говорил я ей. – Это все равно что тебе обижаться на мою нелюбовь к кокосам!
Да, с течением времени я выработал собственную вариацию «шоколадной защиты».
– Если я должен извиняться за те или иные свои убеждения, которых ты не разделяешь, то почему это не работает в обратную сторону, скажи мне?
В тех случаях, когда ее аргументы все же доходили до меня, я говорил:
– Ладно, я понял. Ты права. Ты заставила меня передумать. Спасибо, что потратила столько времени и сил на то, чтобы все мне объяснить. И прости, что тебе пришлось всем этим заниматься. Больше не повторится.
Но моими извинениями такие споры и ссоры никогда не заканчивались.
– Твои извинения звучат еще хуже, когда они искренни, – говорила она. – Как будто фактологическую ошибку в тексте исправляешь!
Мы ссорились все чаще и чаще. Я стал называть это «несовместимостью мировоззрений».
– Ты считаешь, будто имеешь право требовать, чтобы я изменился и стал таким, как тебе нравится, – сказал я ей как-то. – Значит ли это, что я имею право требовать от тебя того же? Могу я требовать от тебя большей терпимости?
Ева сузила глаза, а затем смягчилась.
– Ты ведь считаешь, что нельзя просить человека измениться, исходя из детского понимания, что твой собственный отец никогда не изменится.
– Что ж, – ответил нисколько не смягчившийся я, – отец, критикуя меня, хотя бы открыто говорил мне, что думал, и позволял мне делать выводы и принимать решения самому. Ты же критикуешь меня точно так же, но при этом ведешь себя так, словно я сам обязан каким-то образом угадать, каким тебе хочется меня видеть, и стать таким. Это гораздо более жестоко, чем то, что делал отец.