Будучи преподавателем, я чувствовал себя обязанным рассказать обо всем, что можно было исправить в лучшую сторону в работах моих учеников. В изначальной рукописи все внимание уделялось самой матери, а дети всего лишь упоминались вскользь пару раз. В итоге такая книга скорее устыдила бы читающего ее ребенка, а не развлекла. Это можно было исправить гротеском, описав, например, какое-нибудь преувеличенное до смешного самопожертвование со стороны матери и сделав так, чтобы дети вообще его не заметили. А можно было развернуть всю концепцию наоборот и написать об альтруистичном ребенке, чья мама никогда его не благодарила и не замечала его добрых поступков и его жертвенности.
Обычно комментарии к рукописям смешили моих учеников – как самих авторов, так и слушателей – но в тот раз я явно почувствовал, что та женщина, вероятно, любую критику своей героини восприняла бы как критику в собственный адрес. А я собирался не просто сказать ей, что ее героиня слишком мало жертвует собой, так еще и, по сути, обвинить ее, что она сделала героиней саму себя, а не отдала эту прерогативу нуждающимся в ней детям. Мне показалось, что она хотела услышать ровно обратное.
На глазах у всех своих учеников я начал свой комментарий со слов о том, что эту книжку было очень приятно читать, и о том, как хорошо, что есть на свете такие замечательные матери, и как жаль, что многих из них так недооценивают. Та женщина буквально засияла и почти сразу перестала слушать дальше – я и так сказал все, что она хотела от меня услышать.
Примерно в тот период я услышал историю об одном молодом русском, жившем в XIX веке, которому выпала удача поговорить за чашкой чая с писателем Антоном Чеховым. Молодой человек был заранее уверен, что опростоволосится – он и думать не смел, что сумеет сказать хоть что-нибудь, способное заинтересовать такого титана. Однако, оказавшись за одним столом с Чеховым, он обнаружил, что едва ли не все, что он говорил, оказывалось гениальным. Чехов смеялся, ахал и почти не говорил сам, а только задавал вопросы. В тот день молодой человек ушел, до глубины души пораженный пониманием, насколько он сам себя недооценивал. Интерес Чехова к его словам давал его речи свободу и глубину, вселял в него веру в ценность его слов.
Много десятков лет спустя, когда Чехова уже давным-давно не стало, тот некогда молодой человек встретил другого человека, который тоже чаевничал в свое время с Чеховым. Он воодушевленно пересказал своему новому знакомому уже заученную наизусть историю о том, как покорил самого Чехова. Его собеседник тепло улыбнулся в ответ и сказал, что уже не раз слышал эту историю, и каждый, кто общался с Чеховым, описывал происходившее точно так же, разве что не слово в слово. По его словам, его самого эти смешки и аханья Чехова заставили по-новому взглянуть на самого себя. Бывший молодой человек был просто раздавлен осознанием того, что Чехов просто-напросто проявлял тактичность, уделяя всем равное внимание, словно заботливый отец – собственным детям. Его собеседник почувствовал глубокое разочарование того некогда молодого человека и убедил его, что Чехов был очень честным, а такая реакция на слова собеседника являлась лишь проявлением его природной любознательности и восхищения родом человеческим. Он умел влюблять людей в самих себя.