– Он сам плачет, а потом называет всех вокруг плаксами. Он лицемер.
Миссис Смит прищурилась, все так же глядя на меня и пытаясь найтись с ответом.
– Я же ему помогаю. Самому сложно понять, что ты лицемер, если никто тебе про это не скажет. Это все равно что сказать ему, что у него что-то в зубах застряло.
Наконец миссис Смит произнесла:
– Майкл, а тебе самому понравилось бы, если бы тебя назвали лицемером?
– Я был бы только рад, что мне об этом сообщили, – честно ответил я.
Миссис Смит покачала головой – она явно уже устала от этого разговора.
– Лицемер – грубое слово, – сказала она.
Я рассмеялся.
– Вовсе нет! Папа меня постоянно называет лицемером!
Миссис Смит отшатнулась, встала во весь рост и молча удалилась. Тот мальчик пошел следом, все так же держась за ее ногу. Я воспринял ее уход как побег и очередное доказательство своей правоты.
Когда я пересказал эту историю папе за шахматами, тот от души посмеялся.
– А что ты, по ее мнению, должен был сделать? Специально не обратить внимание на это противоречие? Проигнорировать его? Спустить все на тормозах и смолчать?[21]
Каждый день, сидя в машине, на которой меня забирали из детского сада, я рассказывал маме обо всех случаях лжи и лицемерия, которые наблюдал в тот день.
– Миссис Смит заставила нас пожать друг другу руки после кикбола, она сказала, что это спортивное поведение! А потом мы играли в испорченный телефон и некоторые из ребят специально все перевирали! А когда я ушибся на площадке, миссис Смит сказала мне, что я отважный, хотя я ничего отважного вовсе не делал!
Мама в ответ обычно смеялась и соглашалась со мной.
– И все-то ты подмечаешь, Майкл!
– Подмечаю, а как же, – отвечал я.
Возможность рассказывать родителям обо всех подобных впечатлениях позволяла мне относительно безболезненно переносить несправедливости детсадовской жизни, а иногда даже находить в них удовольствие. В моменты напряженных конфронтаций с воспитательницей или со сверстниками меня подчас разбирал смех, стоило мне подумать о том, как забавно будет потом пересказывать этот случай родителям.
Мама с папой в основном встали на мою сторону и поддерживали меня, но лишь потому, что искренне считали, что я прав. Если им казалось, что я вел себя нечестно и лицемерно или слишком узко смотрел на ситуацию, они незамедлительно мне об этом сообщали. Такая критика давала мне понять, что они по-настоящему интересуются моими рассказами, дарила мне ощущение собственной важности. В моей семье тишина означала страдание, чистосердечные признания связывали нас друг с другом, а любовь выражалась через конструктивную критику