— Вы это все будете делать потому, что я больше не девка с помойки, с которой можно творить, что угодно, и о которой никто не побеспокоится?
Аламар вздохнул и отставил чашку.
Это хрупкое создание ухитрялось задевать за живое. А он-то думал, что и живого внутри ничего не осталось.
— Послушай, Данивьен, — он положил подбородок на сцепленные пальцы рук, — если бы я не хотел этого делать, то ты бы до конца своих дней ходила бы девкой с помойки. Сидела бы безвылазно у меня в особняке. В конце концов, я ж и на цепь тебя мог бы посадить, а всем в округе дать понять, что жена окончательно и бесповоротно безумна.
— Тогда… я не понимаю. Не понимаю! — она выпрямилась и окончательно стала похожа на прекрасную фарфоровую статуэтку, — я не понимаю, зачем все это делает человек, который меня терпеть не может!
— Очень даже могу терпеть, — Аламар усмехнулся, — и женюсь повторно. Обязательно. С позволения и благословения Его Величества.
— Но я…
— Девушки из благородных семей далеко не всегда выходят замуж по любви, — отрезал он, — в конце концов, ты последняя из рода Ардо, и Его Величество все равно пожелает выдать тебя замуж. Но даже будучи из рода Ардо, тебе все равно не стать женой принца Ксеона, потому что, во-первых, у него уже была официальная невеста, а во-вторых, королевской кровью не разбрасываются на дворянок средней руки!
— Пожалуйста, не надо, — быстро проговорила Дани, — не упоминайте… его…
Аламар только бровью дернул.
— Настолько велика утрата?
Она покачала головой.
— Нет. Это было… с самого начала было очень глупо… теперь-то я понимаю…
— Иди ко мне, — приказал он и похлопал по коленям, — садись.
Кажется, Дани побледнела еще больше. Медленно, вздрагивая, поднялась со своего места и пересела к нему.
Аламар обнял ее за талию единственной своей живой рукой, прижался щекой к спине, ощущая сквозь ткань платья острые лопатки.
— Ты его забудешь, — сказал тихо, — время пройдет, и забудешь. Ты была его ключом от клетки, только и всего. Это больно, да, когда тебя предает человек, которому доверилась, но все пройдет.
— Вы… — Дани судорожно выдохнула, — я была бы рада, если бы вы меня простили, за то, что я сделала.
— Не за что прощать.
И закрыл глаза.
Больше не хотелось думать ни о слетевшей печати, ни о перстне, ни о том, что Данивьен Ардо — менталист.
Сумерки, мягкие, умиротворяющие опускались на выжженную пустыню воспоминаний, и в этом приятном полумраке было невероятно хорошо и уютно. Хотелось, чтобы так было всегда, чтобы прижимать к себе эту хрупкую девочку, вдыхать ее цветочный аромат, тереться щекой о жесткую ткань платья.