Леонид лежал на своем диване в глубокой тоске, глядя в одну точку. Он, баловень судьбы, к которому липло все: женщины, деньги, слава, – всего лишь счастливчик, не более талантливый, чем другие, и уж точно не очень усердный. Он ничем не заслужил эту женскую любовь, которая бывала такой ослепительно-яркой и столь же навязчиво-липкой. И все, что с такой легкостью доставалось ему, терялось так же легко. Любимец мамы и бабушки, смешно сказать! Покоритель женских сердец. Тьфу, ничтожество. И Ленечка впал в настоящую жестокую тоску.
Из кухни доносилось бодрое:
– Коллектив вагоностроительного завода принял решение выполнить пятилетку за четыре с половиной года…
Он лежал на диване в своей части комнаты, а мама с бабушкой, припав к ширме, жадно ловили каждый звук: плачет ли? Дышит ли? Шелестит газетами или просто уткнулся носом в стену?
– Может, бульончик ему подать? Сырники, блины, оладушки? Он же их так любит, кушает с таким аппетитом, – суетилась Мусечка, взмахивая от отчаяния сухонькими ручками.
– Ах, мама, прекрати, – устало говорила ей Леночка.
Наконец Леонид встал с дивана, оделся, вышел в коридор. Мама с бабушкой тут же вернулись на свои боевые позиции, делая вид, что и не подслушивали вовсе. Не замечая их, он вышел из квартиры, хлопнув на прощание хлипкой дверью.
– Включившись во всесоюзное социалистическое соревнование, бригада токарей подсчитала свои возможности и приняла встречный план: выполнить пятилетку за четыре года… – сообщило вдогонку радио.
* * *
Его не было три дня. Когда же наконец он вернулся, то они, обезумевшие от страха, обомлели. Никогда, ни при каких обстоятельствах они не видели его таким. Он лежал на полу, уткнувшись носом в ковер. Под ним разлилась зловонная лужа, но это обстоятельство, по-видимому, его ничуть не смущало. Иногда он стонал, вскрикивал и ругался матом, но по большей части храпел и густо смердел. Ленечка был пьян.
Через неделю он, изрядно помятый, похудевший и осунувшийся, вернулся в театр. Запой ему совершенно не понравился. Перед глазами стояли фигуры мамы и бабушки: притихшие, испуганные, удивленные. Ему было стыдно, противно, бесконечно одиноко, и он поддался своему естеству, решив не противоречить ему – стал лечить свою боль единственным действенным способом – то есть женской любовью.
Учитывая условия его жизни, женщин он понимал прекрасно и чувствовал их изумительно тонко и точно. Он был осведомлен об их циклах и приливах, об истерических рыданиях и смехе без причины, о внезапном транжирстве и такой же необъяснимой скупости. Он знал, что женщины склонны к преувеличениям и драматизации, знал, что они могут страстно любить, но так же истово ненавидеть, знал, что доверять женщинам принятие важных решений – это последняя глупость и непозволительная роскошь.