Г. П. Федотов. Жизнь русского философа в кругу его семьи (Митрофанова, Федотов) - страница 28
Позднее Георгий очень трогательно описывает эту встречу с Татьяной в своих «Письмах-исповеди». Отсюда же мы узнаем некоторые сведения о бабушке и дедушке Г. П. Федотова (вероятно, по материнской линии) и, в частности — о том, что его дедушка, Андрей Моисеевич Иванов, к концу жизни ослеп. Но вернёмся к «Письмам-исповеди» и к отношениям Г. П. Федотова с Татьяной. Вот что пишет Георгий Петрович:[42]
«Чем ближе к отъезду, тем она [Татьяна — прим. авт.] становилась дороже и желаннее для него, и рос его страх. Накануне она сама провожала его в темный, холодный вечер. Таня была так ласкова к нему, — редко они чувствовали себя так близкими друг другу. И вот тогда-то у Жоржа родился хитрый план: он будет ждать ее в Аткарске. Он чувствовал, что если она согласится, то свяжет себя, должна будет поторопиться со своими делами и поедет, — хотя бы лишь для того, чтобы не обманывать его. Ей сначала показалось странной эта затея; лучше бы Жоржик подождал ее. Но он знал ее пристрастие (и его также): поступать так, как никогда не сделают другие, — и надеялся. Она не сказала ни да, ни нет. И тогда, когда они прощались на платформе, и он сказал ей: „Таня, решайте в самый последний момент“, она не знала. Поезд двинулся, он жадно ждал, она тихо послала вдогонку: „Приеду“. Он уехал счастливый и немного гордый.
Дедушка и бабушка и не подозревали, чему обязаны неожиданным визитом внука. Они давно его (л. 52 об.) звали, хворые старики, он к тому же совсем слепой. Нельзя сказать, чтобы ему было весело у них. Старики были истиннорусские, и Жоржик читал им газеты, сочувственно вздыхая их жалобам на безумное время. Потом он уходил в читальню и брал дневник Е. Дьяконовой[43].
Странно, он чувствовал какой-то особенный интерес к этой оригинальной девушке и с глубоким вниманием задумывался над ее самоанализом. Все, что читал он, всегда у него связывалось с личностью Тани, но между Дьяк [оновой] и ей ему чудилось что-то родственное. Разница была, громадная — в пользу Тани. Ел [изавета] Д [ьяконова] не умела чувствовать глубоко, но у обеих было что-то блуждающее, смутное, капризное, — словом, женственное. До сих пор он не знал женской души; теперь стал наблюдать ее. Через два дня он сидел рядом с Таней и мчался в Петербург. Она встретила его с такой застенчивой улыбкой и нежностью, к [отор] ые вознаградили бы его за долгий месяц ожидания. Они были одни в этом углу вагона, и могли сидеть, взявшись за руки. Вдруг Жорж почувствовал, как ее волосы коснулись его щеки, и вспыхнул от этой ласки. Он никогда, никогда не смел бы первый коснуться ее; он и теперь не решился ее поцеловать. Он был благодарен ей, но не мог ничего сказать… Они стояли на площадке у окна, и Жорж, опустив глаза, неловко и точно боясь выразить свою мысль, говорил. Что он желал бы быть другим к ней, ласковым, побороть свое смущение, — но какое-то непонятное чувство удерживает его движения. Он не может передать того, что происходит в нем — это всегда с ним так, он не знает, отчего. Таня сказала: „Это целомудрие“. Это было не совсем так: ведь его мысли были так чисты, и его поцелуи могли бы быть лишь так же невинны. Он любовался ей, и почувствовал вдруг прилив необыкновенной искренности. Он хотел, чтобы она видела его сердце. Они говорили задушевно, немного застенчиво. Он почему-то рассказывал ей про тех двух девочек, которыми когда-то увлекался, — кажется, она просила его об этом. Он хотел объяснить ей, что она была (л. 53) для него больше, чем он [и], но не мог сказать, что он ее любит. Он тихо ласкал ее руку. Она полупечально говорила о том, как скоро проходят привязанности: он также забудет ее. Он возражал ей. Противные кондукторы все хлопали дверями мимо них. Лампа потухла, — они приходили зажигать ее. К чему?