В честь тебя пивные кружки
Разбиваются в трактире…
Как прекрасно все ведется
В нашем славном, старом мире…
Только сумрачный Фернандо
Волю неба презирает.
Он один во всем Мадриде
Дев и женщин не ласкает.
Молчалив и бледен бродит
Днем по улицам Фернандо
И детей порой пугает
Блеском глаз своих безумных.
На красавиц чернооких
Он не хочет бросить взгляды, —
И они, смеясь, болтают,
Что он выходец из ада.
Но едва покровом ночи
Мир оденется бесшумно,
В своей спальне одинокой
Запирается безумный.
Светом розовым лампады
Стены голые облиты…
На полу алтарь поставлен —
Глыба красного гранита.
А на нем стоит мадонна —
Беломраморная дева,
Златокудрых херувимов
Божество и королева *)
*) Отблеск пурпурный трепещет
На устах ее играя,
И колеблется мадонна,
Улыбаясь, как живая.
И у ног ее Фернандо
Бьется с дикою тоскою,
Обнимая белый камень
Святотатственной рукою.
Шепчет клятвы и проклятья
Вместе с жаркими мольбами,
К краю каменного платья
Прижимается устами.
И от губ его, горящих
Чувств дыханием мятежных,
Остаются капли крови
На каменьях белоснежных…
И когда, в конец измучен
Сверхъестественным страданьем,
Он без чувств лежит в экстазе
На полу пред изваяньем,
Чудо, мрамор оживает,
И, согрета теплой кровью,
Бледно-розовая дева
Дышит негой и любовью.
Счастьем, людям недоступным
Упоен Фернандо сонный,
И до утра ночь проводит
Он в объятиях с мадонной
[66].
Вот что пишет о возникновении этого стихотворения сам Георгий Петрович в своих «Письмах-исповеди»:
«Через год Жорж все-таки влюбился. В их отношениях не настало ни малейшей перемены. Они только стали говорить на такие темы (этич [еские]), к [отор] ых прежде не касались. Если бы ей теперь сказали, что ее кузен чувствовал к ней какую-то нежность, она никогда не поверила бы. Жоржик страшно боялся выдать чем-л [ибо] свою тайну, чтобы не расстроить их дружбы. И его мучило желание сказать ей. Однажды он написал ей анонимное страстное письмо, изменив свой почерк. Это было преступление. На другой день она показала ему, как товарищу, это глупое письмо и недоумевала, откуда оно. Ему было мучительно стыдно. Он был достаточно наказан. В Петербурге он стал забывать ее.
Тане первой он сказал: „люблю“; но если бы она этого не хотела, она никогда не услышала бы от него. Его любовь к ней началась так же несмело, застенчиво. Но она развилась, переросла ту грань, к [отор] ая отделяет одинокие мечты о любви от признания и взаимности; поэтому я смею назвать ее моей первой любовью. (л. 50 об.)
Со времени своего первого детского увлечения, Жоржик так мало исправился, что писал стихи и Тане, хотя не имел никаких поэтических талантов и знал это. — Писал, правда, редко. Но маршируя одиноко по ночам трудно удержаться от искушения. Так он сочинил „Мадонну“. Однажды у него явилась фантазия. О, если бы Таня была статуей св. девы, а он христианином! Она так высоко над ним, его обожание так чисто. Он молился бы ей… И вдруг его посетила грешная мысль. Католики на юге в свое поклонение Марии вкладывают столько страсти, почти плотской. И искушение одолело. Кровавыми поцелуями он оживил свою Мадонну. Оживил, и сказал себе. Нет, это не Таня. Я никогда, никогда не посмел дать ей страстного поцелуя. Она выше моей Мадонны.