«Или — для кого?»
«Вот видите, с вами приятно разговаривать — схватываете с полуслова. Конечно, ради кого, а там сразу начинается полная неразбериха: ради своих детей, ради друзей, ради единомышленников, ради человечества, наконец… Да ведь и не важно, на ком или на чем остановишься; можно жить и ради любимой женщины… Вы уж извините меня за пафос — я вещать начал, чтобы на крик, на визг не перейти.
Значит, живешь ты ради своей подруги, а она возьми, да и увлекись неким молодым человеком, про которого все на свете (и она сама) доподлинно знают, что он — последнее дерьмо. И не нужен ты ей со своей любовью, со своими идеями, со своей добротой и готовностью бесконечно прощать… Так что же теперь делать? И ради чего жить? Я ведь желаю ей счастья, вижу, что ей плохо, но сделать ничего не могу. Наоборот — я ей только мешаю своей навязчивостью, своим несносным благородством. Будь я чуть похуже, она бы спокойно меня бросила, а я такой хороший, что бросить меня жалко… Получается, что я живу для того, чтобы мучить ее и себя.
Для одного человека жить, выходит, нельзя. Остается человечество. А человечеству сейчас хорошие люди не нужны. (Я это не к тому, будто я очень хороший. Но предположим, что я именно такой, каким хотел бы быть…) Я, Никита Владимирович, по натуре своей — просветитель. А миру нынче просветители без надобности. Ему нужны супермены, фашисты. Никакого Толстого — только Достоевский. Чтобы Толстого любить, надо в Христа верить.
Хорошо, сейчас еще Достоевского читают. Но — „идущий за мной сильнее меня“ — помните? Придет время, и Достоевского забудут. Тогда-то и придет новый Мессия, новый писатель — под стать вконец одичавшему миру. Вот какие наступили дни… Потому и помирать пора. Потому и хочу я покоя — все равно какого, только поскорее…».
По Москве волною шли обыски и аресты.
В Киеве разогнали студенческую демонстрацию. Многие были арестованы.
Во Львове произошли чуть ли не уличные бои. Войска стреляли в толпу.
В Польше студентов забивали до смерти в милицейских участках.
К границам Чехословакии подтягивались советские войска. С интервалом в четверть часа шли и шли туда ночные эшелоны — через Карпаты и Западную Украину.
Люди вполголоса обсуждали эти новости — возмущались, негодовали, боялись, по ночам «чистили» книжные полки, плотно занавесив окна и вздрагивая при каждом шорохе. Другие радостно потирали руки и говорили, не понижая голоса, что им бы власть — они бы так не церемонились.
Была, однако, небольшая группа советских граждан, совершенно равнодушная ко всей этой суете. Они затворялись в тиши лабораторий и забавлялись: выдумывали новое оружие, двигали силой воли игральные карты. Не все пока получалось, но скоро должно было получиться. На всем Божьем свете они признавали действительно существующими только Америку и науку, были воплощением уверенности и презрительного спокойствия. Их драмы происходили в мире идей и умозрительных построений. Для всякого иного драматизма у них всегда была наготове всепонимающая, ироническая усмешка.