Если надо, то выходили в поле в любую погоду, кроме проливного дождя. В те годы не только нашим родителям, но и нам приходилось несладко. Коллективная спаянность, твердая дисциплина, доходившая до отрицания собственного «я», царила не только у наших родителей на работе, но и у нас в школе. Учителей не упрекнешь в бездушии, но им, как проводникам линии компартии, приходилось оказывать на учеников давление.
В десятом классе я так радовалась, что мы нынче «не на картошке». Но вот нас, старшеклассников, посылают вилами отдирать от земли и собирать в кучи уже посыпанные снегом, вмерзшие в землю колосья пшеницы, поваленные на огромном поле. Из-за проливных и затяжных осенних дождей пшеницу не успели обмолотить. На это поле смотреть без слез было невозможно. Вот тут я и перестаралась: со всей силы всадила вилы под полегшую охапку пшеницы, которая, чтобы не погибнуть, сама цеплялась за жизнь и начала прорастать. От физической слабости, непривычки к такой работе угодила я нечаянно вилами в свой старый кирзовый сапог. Кровь хлынула из ноги. Все кончилось тем, что мне перевязали ногу носовым платком, посадили на дрожки и вместе с дырявым сапогом увезли в интернат. Воспитатель пожалел и поинтересовался, есть ли у меня на зиму валенки.
– Нет. Только эти мамины сапоги.
Он посоветовал мне дорогой теребить у стогов сено, набивать им сапоги, чтоб не обморозить ноги, а главное, не пытаться при этом садиться и отдыхать в стогу, чтоб не уснуть и насмерть не закоченеть.
Вечером Машка скорбно поинтересовалась моим самочувствием и сострила:
– Не успела ты начать работу и тут же закончила; укатили, как бригадира.
Я осталась при одном сапоге. Но это была не самая большая беда. На меня навалилась тогда проблема с питанием. По способу питания обитатели интерната делились условно на две буквы «г». Первая половина обитателей называлась «государственники». После того как Машка стала тоже государственницей, наши пути резко разошлись. Они имели денежки, а потому складывались в общий котел, и повариха тетя Люба ежедневно готовила им трехразовую пищу. Тетя Люба зазывала их за стол ласково: «Обед готов – извольте кушать». Из кухни вкусно несло запахом мясного супа. Вторая половина интернатских жильцов называла себя «голодранцы». Голодранкой была и я. Голодранцы денег не имели, а значит, и общего котла, они ели свои хлеба. Мы питались как попало и чем попало.
В обед мы торчали возле кухни с одной целью: пусть ничего не перепадет, зато хоть надышимся. Те из нас, кто были помладше, не стесняясь, беспрерывно заглядывали во владения тети Любы. Ее грубой не назовешь, но и она не выдерживала этот натиск.