Больше она у нас не росла.
В летний день ничего не заменит деревенскую улицу, луг, реку. Здесь игры, веселье, смех. В игре и про голод забываешь. На большой поляне мы всегда играли в лапту. Как-то раз я проспала, а стало быть, не успела сказать заветные слова:
Матки, матки, чей допрос?
Капитан или матрос?
Мне ничего не оставалось делать, как сесть в стороне и наблюдать за игрой. Меня охотно брали в игру ученики постарше.
– Цыпушка такая маленькая и вертлявая, в нее не попадешь.
От восторга, что кого-то «засалили», я подпрыгнула и села со всего маху на тонкое стекло от керосиновой лампы. Кровь хлынула ручьем «из пятой точки». Игроки обступили и ахнули, но никто не решался вынимать стекло. Болельщицу понесли на руках в больницу. Я приковыляла домой с перебинтованной ягодицей. Пришлось исповедоваться перед мамой. Она заплакала, приговаривая:
– Богтебя дал Христовую, да, видно, не облизал. Колхоз страданий дает столько, что на возу не увезешь, а тут ты «не спросишься, а бросишься», куда не надо. Ты у меня – «один, да с овин».
Я, как всегда, успокаивала ее, пускала в ход свои фантазии и просила прощения.
– Ладно, пройдет, на ж…е не репу сеять. Опосля умнее будешь, – сдалась она. – Как все заживет, со мной в луга побежишь. Одну оставлять тебя опасно.
Книжки были спасением и упоением от томительного однообразия пастушеской жизни. Как обычно, еще с вечера мы договаривались, где мне искать маму на другой день. Еще издали я замечала, как одни телята разлеглись отдыхать под увалами, другие мирно и лениво ходили и жевали сочную траву в тальнике. Тальник создавал для них прохладную тень. Низко склонился к земле зеленый ряд ив под увалом. Место было знакомое до каждого кустика и бугорочка. За тальником протоптанная пастухами дорожка уверенно шагала в березовый лес. Мама сидела на траве. Рядом лежала гибкая вица.
Лежа в траве, всегда ощущаешь радость от жизни. Но лежать приходилось не часто. Чаще надо было бегать, а тут уж не раз завалишься между кочками. Мне было до слез жаль маму, когда она падала.
– Не бегай так быстро, ушибешься, я боюсь, когда ты падаешь, мама!
– Нам нельзя на хлебное поле скот пускать, Таня. Как обнаружат – трудодень снимут. За день ничё не заробишь тогда. Хлеба наши надо беречь. Хлеб – всему голова, – потирала она ушибленное место. – Запомни, Таня, кто много ходит, тот много и падат. Худо только, что ноги к вечеру такие станут, что отсеки да брось.
За годы скитаний со стадами разных колхозных животных я хорошо изучила повадки их и вкусы. Самыми отвратительными в пастушеском деле были свиньи. Их невозможно удержать в стаде, одни из них ползут тихо, незаметно кто куда, другие зарываются в грязь и тину, нежатся там, похрюкивают от удовольствия, третьи бегут во весь дух на все четыре стороны в поисках наслаждений. Окрик пастуха для них ничего не значил. Пытаться выманить их из лужи бесполезно. Больше одного лета свиней не выдерживал ни один бывалый пастух. За весь день ни на минуту не присядешь. Мама приползала домой еле-еле, уляпанная в грязи даже при солнечной погоде.