Через неделю нас погрузили в поезд и отправили в другой лагерь.
В Берген-Бельзен мы прибыли в последнюю неделю марта. Вагоны были забиты до отказа, как полки в довоенной бакалейной лавке, так что, повернувшись хоть немного, вы получали удар в нос чьим-то ботинком или слышали недовольное ворчание, и все пытались, как могли, держаться подальше от переполненного бачка, который мы использовали, чтобы справлять нужду. Когда поезд остановился, мы, шатаясь, стали выходить, держась друг за друга, будто все были изрядно пьяны. Я сделала всего несколько шагов, и сердце у меня упало.
Прежде всего в нос ударила жуткая вонь. Я не могла бы описать ее, даже если бы очень постаралась. Запах горящей плоти в Освенциме был ничто в сравнении с этим зловонием, в котором смешались болезнь, моча, говно и смерть. Оно забивалось в ноздри и горло, приходилось потихоньку вдыхать через рот. Повсюду лежали груды трупов, сваленных как попало или, наоборот, аккуратно уложенных, будто камни в стенной кладке. Узники, которые еще держались на ногах, таскали тела мертвецов.
Все в этом лагере были больны тифом. Еще бы. Ведь здесь сотни людей ютились в бараках, предназначенных для пятидесяти человек, уборной служила яма на улице; для тысяч заключенных, которых свозили сюда, не хватало еды и воды.
Мы не работали. Мы гнили. Сворачивались, как улитки, на полу бараков, потому что только так могли все уместиться здесь. Охранники заходили, чтобы вынести трупы. Иногда живых они тоже забирали. Это были невольные ошибки, не всегда можно было отличить живых от мертвецов. Всю ночь слышались тихие стоны, кожа покрывалась потом от жара, появлялись галлюцинации. Утром мы выбирались наружу для поверки и стояли, выстроившись рядами, по несколько часов.
Я подружилась с одной женщиной по имени Тауба, которая раньше жила со своей дочерью Сурой в Грубешове. У Таубы была одна вещь, за которую она держалась так же яростно, как я когда-то за свой блокнот. Это было протертое до дыр, населенное вшами одеяло. Она и ее дочь Сура пользовались им во время перехода сюда, оно помогло им укрываться от снега и других капризов природы и выживать в те ночи, когда другие женщины умирали от холода. Теперь Тауба согревала им Суру, которая заболела почти сразу по прибытии в этот лагерь. Она заворачивала дочь в одеяло и качала ее, напевая колыбельные. Когда наставало время поверок, мы с Таубой держали Суру в вертикальном положении, зажав, как в тисках, между своими телами.
Однажды ночью в бреду Сура стала просить есть. Тауба прижала ее к себе.