Может, оттого, что Лео – профессиональный хранитель секретов, или потому, что сама я сегодня получила тяжелую эмоциональную травму, или дело просто в том, что он слушает меня внимательнее, чем все, с кем я когда-либо говорила, – не знаю точно почему, но я вдруг начинаю выкладывать ему такие вещи, в которых никогда и никому не признавалась. На обратном пути я говорю Лео, что всегда была отщепенкой, даже в своей семье. Сообщаю, что боялась смерти родителей и сомневалась, смогу ли сама содержать себя. Признаюсь, что, когда ко мне приходят сестры, меня коробит от их разговоров о том, как трудно вдвоем владеть одной машиной, о средствах по уходу за кожей «Moroccanoil» и о том, что сказал доктор Оз по поводу здоровья толстой кишки. Я делюсь с ним тем, что однажды за целую неделю не произнесла ни слова – просто хотела проверить, удастся ли мне это и узнаю ли я свой голос, когда наконец заговорю. Я признаюсь ему, что в тот момент, когда хлеб выходит из печи и я слышу, как каждая буханка хрустит и поет от перепада температур, я ближе всего подхожу к вере в Бога.
В Вестербрук мы въезжаем около одиннадцати вечера, но я не устала.
– Кофе? – предлагаю я. – Тут есть отличное место, которое открыто до полуночи.
– Если я сейчас выпью кофе, то не угомонюсь до самого утра, – отвечает Лео.
Я опускаю глаза на свои руки, лежащие на коленях. Какая же я наивная! Другая на моем месте знала бы, как себя вести, поняла бы, что это товарищество между нами вызвано делом, которое расследует Лео, и не приняла его за настоящую дружбу.
– Но, – добавляет он, – может быть, у них есть травяной чай?
Вестербрук – сонный городок, так что в кафе сидят всего несколько человек, хотя сейчас вечер пятницы. Девушка с фиолетовыми волосами, увлеченная томом Пруста, раздражена тем, что мы своим заказом отрываем ее от чтения.
– Я бы отпустил нелестный комментарий по поводу американской молодежи, – говорит Лео, настояв на том, что заплатит за мой латте, – если бы не был впечатлен тем фактом, что она читает не «Пятьдесят оттенков серого».
– Может, это поколение спасет мир, – говорю я.
– Разве не каждое поколение думает так о себе?
А мое? Или мы настолько заняты собой, что даже не подумали поискать ответы в опыте других? Разумеется, я представляла, что такое Холокост, но, даже узнав, что моя родная бабушка пережила его, старательно избегала задавать вопросы. Была ли я слишком апатичной или напуганной, чтобы считать, будто такая давняя история может иметь какое-то отношение к моему настоящему или будущему?
А поколение Джозефа? По его словам, в юности он верил, что мир без евреев станет лучше. Так что́, он расценивает результат как неудачу? Или как пулю, от которой увернулись?