Знаменитые русские о Неаполе (Кара-Мурза) - страница 115
Неаполь. Via Roma (Toledo) (фото 1890-х гг.).
Тем не менее после революции Осоргин продолжает активно печататься в ряде пока еще свободных периодических изданий и, имея высокий авторитет в литературной среде, избирается первым председателем Всероссийского союза журналистов и товарищем (заместителем) председателя Союза писателей. Активно участвует он и в работе «Studio Italiano» – независимого италофильского кружка (вместе с П. Муратовым, Б. Зайцевым, А. Дживелеговым, Б. Грифцовым, М. Хусидом и др.). Он был и одним из организаторов писательской кооперативной книжной лавки, чтобы, по его собственным словам, «быть около книги и, не закабаляя себя службой, иметь лишний шанс не погибнуть от голода».
В 1922 г. постановлением коллегии ГПУ М. А. Осоргин, вместе с семьюдесятью другими известными писателями, философами, общественными деятелями, был выслан за границу. В Берлине он долго добивался визы в Италию для того, чтобы принять участие в знаменитых «русских лекциях» осенью 1923 г., организованных в Риме итальянским русистом Этторе Ло Гатто. В составе русской делегации в Италии были тогда такие корифеи русской мысли (в те годы уже эмигранты), как Николай Бердяев, Борис Вышеславцев, Павел Муратов, Семен Франк, Борис Зайцев.
В самом конце 1923 г. Осоргин, резко отрицательно воспринявший приход к власти фашистов в Италии, окончательно обосновался в Париже. В 20-40-е годы он стал одним из самых значительных писателей русского зарубежья (например, его роман «Сивцев Вражек» был издан беспрецедентным для эмиграции тиражом в 40 тыс. экземпляров и переведен на все основные европейские языки).
Во время Второй мировой войны, после капитуляции Франции, М. А. Осоргин вместе с третьей женой Татьяной Алексеевной (урожденной Бакуниной) уехал из оккупированного немцами Парижа в местечко Шабри на юге Франции. Оттуда он, уже тяжело больной, с риском для жизни переправлял в Америку и нейтральные страны Европы статьи, разоблачающие фашистский режим. Михаил Андреевич Осоргин скончался в Шабри 27 ноября 1942 г. и был похоронен на местном кладбище.
Я недавно достал себе, а теперь привез сюда и рассматриваю две старые фотографии; одна большая – Неаполя, другая поменьше – Рима. Они слегка пожелтели, с выцветшими далями и слишком ясным передним планом. Но обе прекрасны. Неаполь взят целиком, вероятно, с Позилиппо, так что видны два фестона залива, ясно весь пляж под Villa Nationale и, разумеется, дымный Везувий с прибрежными городками. На римской фотографии половину ее заняла площадь Народа, прекрасная, круглая, а вдаль к Ватикану убегают огороды Prati di Castello… Горячий, полный живописной страсти, сын Вулкана – Неаполь… И гордый Рим, скромнейший из городов Вечности и Величия… Когда-то я был влюблен в Италию и, как влюбленный, слагал свои строки о ней, хотел петь ее даже в ее обыденщине и порою – знаю и горжусь – заражал других чувством, которое было искренно. Теперь уже давно миновала пора юного увлечения, и далеко отошли горячие призраки юга, растворились в серо-кровавых туманах России… И вот я снова стремлюсь сюда… Маленькой, едва заметной точкой я наношу и себя на матовую поверхность старой фотографии. Вот я опять там. Я иду по Chiaia, я гуляю по аллее Национальной Виллы, я подымаюсь на Вомеро, к монастырю Сан-Мартино и оттуда смотрю на город и на туманные дали… И нигде, никто не спрашивает, кто я, по какому праву я попираю ногами благословенную землю, каковы мои политические убеждения, как отношусь я к социальным экспериментам людей, ставших мне постольку чуждыми, поскольку они самовлюбленно жестоки и лицемерно добродетельны. И мой карман, здесь полный нелепых и обидных для самолюбия «документов», там – я набиваю дешевыми фруктами, которыми освежаю запекшиеся от жары и солнца, но счастливые, зацелованные счастьем свободы губы… Мошка, крошечная живая мошка села на небо Неаполя. И, слившись с панорамой города, она кажется огромной птицей, кружащейся где-то под Везувием, близ Торре-дель-Греко, близ этого злосчастного местечка, которое мне довелось однажды видеть до конька крыш залитым пеплом Везувия, снесенным с гор потоками воды после трехдневной небесной бури. И мошке этой я завидую – ее умению так сблизиться и безраздельно слиться с прекрасной и сладостно-ленивой негой bella Napoli! Зависть к мошке, свободно прилепившейся к куску красивого картона, ничтожной, беспартийной, беспаспортной мошке – вот все, что осталось от лелеянной гражданственности! Зависть, но не злоба! Я счел бы себя зверем, если бы во мне на миг родилось желание попортить крылышко этого орла, свободно парящего над Torre del Greco.