«Я ясно почувствовал, что с моей высокой фигурой торчать так нелепо, как чучело, впереди хора, стоящего на коленях, я ни секунды больше не могу. А тут как раз стояло кресло Бориса; я быстро присел к ручке кресла на одно колено… В самых глубоких клеточках мозга не шевелилась у меня мысль, что я что-то такое сделал неблаговидное, предал что-то, как-нибудь изменил моему достоинству и моему инстинкту свободы. Должен прямо сказать, что при всех моих недостатках рабом или холопом я никогда не был и неспособен им быть. Я понимаю, конечно, что нет никакого унижения в коленопреклоненном исполнении какого-нибудь ритуала, освященного национальной или религиозной традицией. Поцеловать туфлю наместнику Петра в Риме можно, сохраняя полное свое достоинство. Я самым спокойнейшим образом стал бы на колени перед царем или перед патриархом, если бы такое движение входило в мизансцену какого-нибудь ритуала или обряда. Но так вот, здорово живешь, броситься на все четыре копыта перед человеком, будь он трижды царь, – на такое низкопоклонство я никогда не был способен. Это не в моей натуре, которая гораздо более склонна к оказательствам „дерзости“, чем угодничества».
Тем не менее тогда, летом-осенью 1911 г., Шаляпин оказался в очень трудном положении: его откровенно травил либеральный лагерь, а монархическая и черносотенная пресса, наоборот, всячески воспевала «верноподданнические чувства» Шаляпина. Горький был тогда одним из немногих, кто открыто встал на защиту друга, заявляя, что «Шаляпин похож на льва, связанного и отданного на растерзание свиньям».
10 сентября 1911 г. Шаляпин приехал на Капри. Сам он позднее так описывал встречу с Горьким:
«Против своего обыкновения ждать гостей дома или на пристани, Горький на этот раз выехал в лодке к пароходу мне навстречу. Этот чуткий друг понял и почувствовал, какую муку я в то время переживал. Я был так растроган этим благородным его жестом, что от радостного волнения заплакал. Л. М. меня успокоил, лишний раз давая мне понять, что он знает цену мелкой пакости людской».
Горький, в свою очередь, писал 12 сентября в Париж Е. П. Пешковой:
«Приехал третьего дня Федор и – заревел, увидев меня, прослезился – конечно – и я… Да, приехал он и – такова сила его таланта, обаяния его здоровой и красивой, в корне, души – что вся эта история, весь шум – кажется теперь такой глупостью, пошлостью, мелочью в сравнении с ним. Ни он, ни я – не скрываем, конечно, что за пошлости эти ему придется платить комом нервов – драгоценная плата, усугубляющая нелепость положения до ужаса… Дорого стоило Федору все это, и еще не все, не вполне оплачено им – и жутко за него. Быть большим человеком в России – мрачная и мучительная позиция, дорогой ты мой друг, и – как поглядишь на всех более или менее крупных ребят, на все, что их окружает, – Господи помилуй! Страшно за них, и готов все им простить».