Белларион. Жатва

Анонимный хроникер, сохранивший для нас ее слова, решил, однако же, развить эту мысль и, предварительно заметив, что принцесса сказала одновременно и слишком много, и чересчур мало, попытался доказать, что если божественное в человеческой натуре уравновешивается ее животными проявлениями, то такой человек ни плох, ни хорош. Далее он привел в пример скромного свинопаса, в ком божественное начало практически затмевало все человеческое и кто впоследствии был вознесен волею провидения к величайшей славе, и великого принца, чье существование мало чем отличалось от скотского.

Но это, конечно же, крайности, между которыми хроникер насчитывает не менее дюжины промежуточных ступеней, иллюстрируя каждую из них биографией выдающейся личности.

Блестящее знание истории, чистый и ясный тосканский диалект, на котором писал автор, многочисленные ссылки на документы флорентийского происхождения — все это позволяет с достаточной уверенностью назвать самого хроникера, и, скорее всего, им был не кто иной, как знаменитый Никколо Макиавелли [1]. Куда труднее определить источник, использованный им для составления жизнеописания Bellarione il Fortimato [2]. Хотя ряд приведенных Макиавелли фактов и находит свое подтверждение в объемистом томе «Vita et Gesta Belarionis» [3], вышедшем из-под пера Фра Серафино из Имолы, однако расхождений и неустранимых противоречий в обоих трудах значительно больше. Даже само имя Белларион трактуется по-разному: Макиавелли, которому, вероятнее всего, было известно, что Белларион появился на свет в разгар конфликтов, войн и мятежей, опирается на предание, согласно которому ребенок — порождение этих кровавых событий, так сказать, дитя самой Войны. Подход Фра Серафино гораздо более прозаический: он всего лишь замечает, что после смерти Беллариона его имя стало нарицательным для всякого удачливого вояки.

Так или иначе, но именно война сыграла решающую роль в судьбе Беллариона, сделав его тем, кем он стал, и совершенно логично приступить к рассказу о его жизни с того самого момента, когда он, еще ни о чем не подозревая, готовится вступить на ее тропу. Нельзя, впрочем, утверждать, что у него не было предчувствий на этот счет: среди фолиантов, которые он, утоляя свою ненасытную жажду познания, поглотил в монастыре Всемилостивой Божьей Матери в Чильяно, служившем ему пристанищем с младенческих лет, оказалось немало трактатов по военному искусству. Однако не описания баталий и приемов осады подтолкнули его к решающему шагу, а некое еретическое учение, столь убедительное и столь тонко богословски разработанное, что через сто лет одно знакомство с ним непременно отправило бы Беллариона в когти инквизиции и далее немедленно на костер: главным положением, пропагандируемым этой ужасной ересью, являлось то, что в мире нет и не может быть зла. Тщетно аббат, не чаявший в нем души, пытался разубедить юношу.