Не шуми ты, мати зелёная дубравушка,
Не мешай мне, добру молодцу, думу думати! —
пел молодой, здоровенный детина, кровь с молоком, с тёмными волосами и серыми, сверкающими глазами.
Он был одет в смурый чепан со стоячим воротником, латаный-перелатаный донельзя, синюю крашеную рубашку и такие же портки. Он был босиком и без шапки. Чепан был подпоясан широким, потёртым ремнём, за который был заткнут широкий, обоюдоострый гайдамачный нож.
Детина сидел на полусгнившем стволе вывороченного бурей с корнем дуба, болтал босыми, свесившимися ногами в воздухе и распевал во всю мощь своей широкой груди.
Никакой дубравушки перед ним не было; никто не шумел и не мешал детине ни думать, ни распевать вволю. Перед ним расстилалась только степь беспредельная, со своими перекати-поле и ковыль-травой, и то почти выжженной летними лучами солнца.
Ни деревце, ни кустарник, ни прогалинка зелени не баловали глаз. Была видна только ширь неоглядная да даль неведомая, перерезанная стальной полосой тихого Дона. Виднелся ещё там, вдали за рекой, на перекрёстке дорог, уже начавший чернеть от времени деревянный крест, поставленный какой-то набожной рукой на том самом месте, где, по рассказам, был перерезан целый поезд с молодым боярином и зарыто, без обрядов и священника, ровно десять христианских душ. Кто был этот боярин, куда ехал он, окружённый своими челядинцами и приспешниками, вражда или жадность устроила ему засаду, — никто не знал. Сказывали только, что он был молод, что он, как и все с ним зарезанные, были ограблены до нитки, только на его пальце остался сиять дорогой бриллиант, который грабители или не заметили, или не успели, а может быть, и не захотели снять.
Не мешай мне думу думати!
орал во всё горло детина.
О чём поёшь ты, добрый молодец, что запало в твою головушку? О чём ты думаешь? Или скорбит и твоё сердце людской скорбью? Видишь ты на родной Руси неурядицу? Видишь, как люди от господ бегут, а вдвое от попов прячутся; видишь, как богатый бедного давит, а сам перед сильным в кольцо изгибается; видишь, как палка гуляет по правому и виноватому, а судья с той и другой стороны приношение берёт? «Будьте благонадёжны, — говорит судья, — я своё дело знаю!» А в чём благонадёжными быть, в чём его знанию верить, судья не поясняет; но видно прямо, что он думает: «Будьте благонадёжны: и того, и другого в трубу выпушу!»
Или думаешь ты, молодец: какое это зло рекрутчина? Страдает же от этого зла русский люд, и как страдает! Сына ли, брата ли, мужа ли отдашь, всё равно словно живого схоронишь, и духу не услышишь, и самого не увидишь. А после, где и похоронят, не узнаешь.
